Направление — Прага - [9]

— Собаки нет? — осведомляется Штефан.

— Нету… Что вам нужно? — заикаясь, произносит дед (по-словацки, так же, как и Штефан).

— Не бойтесь, папаша, ни денег, ни вашей жизни нам не нужно, — успокаивает его Штефан. — Покажите нам машинное отделение.

— Прошу вас, ничего здесь не делайте, — бормочет старик, который уже все понял. — Они же меня расстреляют.

— Спокойно, ничего с вами не сделают. Так где машинное отделение?

Сторож громко вздыхает:

— Там, за углом.

— Тогда пошли, пошли, — нетерпеливо подталкивает его Горан, — у нас нет времени.

Старик остановился перед дверью, светлые некрашеные доски которой образовывали во тьме бледный прямоугольник.

— Здесь.

И он нерешительно стал рыться в кармане, в котором забренчали ключи.

— Давай, — Борис протянул руку. — Который?

Сторож выловил из связки большой ключ, Борис нетерпеливо схватил его, нащупал замочную скважину, повернул ключ, потом осторожно нажал на дверную ручку и навалился плечом.

— А ч-черт, скрипит, — прошипел он и стал медленно, сантиметр за сантиметром открывать дверь, стараясь, чтобы не визжали петли.

Три человека исчезли в темном проеме, четвертый, Ян, остался со сторожем у входа.

— Слушайте, дедушка, — обращается он к дрожащему старику, — теперь суньте-ка себе в рот носовой платок… есть он у вас? Есть, отлично, я повяжу поверх него свой платок, руки вам свяжу за спиной шпагатом — и можете улепетывать. — Говоря, Ян последовательна выполняет все эти операции. — Вот так. — Он затягивает последний узел и придерживает деда, который уже норовит улепетывать во все лопатки. — Минуточку! Сначала пусть вернутся ребята. А уж тогда рванем отсюда все вместе.

Сторож покорно стоит, прислонившись к дверной раме, а Ян настороженно прислушивается. «Затишье перед бурей», — думает он. Он обшаривает глазами тьму и постепенно различает черные пятна штабелей, проступающие на фоне более светлого пространства. При этом он для верности придерживает старика за локоть, чтобы тот не натворил каких-нибудь глупостей. Ему немного жаль дедулю, которому наверняка уже за семьдесят, но что поделаешь; в конце концов ничего со стариком не случится; не проболтается, черта с два разберутся. Время от времени от моста доносится скрип песка под окованным каблуком немецкого солдата, топчущегося на ближнем конце моста. «Ну, немчура, сейчас будет вам фейерверк», — мстительно думает Ян. Хотел бы он видеть лицо этого немчика, когда начнется весь тарарам. Только бы все вышло как надо, только бы ребята не напортачили. Штефан привел нас на место кратчайшим путем, уверенно провел через горы, жалко, если окажется, что мы зря тащились сюда. Ян прижимает голову к двери, ощущая щекой шероховатость неструганых досок и принюхиваясь к аромату смолистого дерева. Внутри тишина, словно его друзья провалились куда-то в глубины земли. «Тихие как мыши», — одобрительно думает Ян и чувствует, как его начинает разбирать нетерпение. И от этого щедрого смоляного запаха, которым он захлебывается, оно становится еще больше. «Спокойно, — говорит он себе, — спокойно, все будет хорошо».

Потом он снова вслушивается в темноту и втягивает в себя аромат свежей смолы. Из глубокой тихой ночи словно бы и в него вступает ощущение безмерного покоя и какой-то утихомиренности. Старик рядом с ним с хрипом втягивает в себя воздух. Этот странный, тревожный звук пробуждает в памяти Яна давнее воспоминание. Отец тогда заболел. Началось с невинных болей в пояснице. «Перетрудился, видно, когда пни корчевал, придется помассировать как следует». Но испытанные мамины массажи не помогли, а когда отца стало упорно лихорадить, пришлось вызвать доктора. «Воспаление почек», — заявил доктор; через три дня, когда пациенту стало хуже, он констатировал еще и плеврит, а затем, словно и этого было мало, добавилось воспаление легких. Доктор Мандак, который ежедневно (хотя и был в годах) пробивался к ним на лыжах сквозь февральские метели, теперь надеялся только на компрессы, «горячие на бока, холодные на грудь, днем и ночью, не переставая, пани Вотавова, не переставая, не прекращайте, пока я не скажу». И мать двигалась как в заколдованном кругу — с горячим кирпичом, закутанным в тряпки, и грелкой с ледяной водой — между плитой, умывальником и больным, который, раскаляемый снаружи и внутри, проклинал ее вместе с доктором и норовил выбраться из постели. А в тот жуткий вечер критического девятого дня, когда должно было решиться все, когда замученный отец, собрав последний остаток сил, взбунтовался и со страшным воплем: «Дайте спокойно умереть!» — вырвался из маминых слабеющих рук, — тогда словно по повелению свыше в дверях появились статная, крепкая фигура тети Фанды. Ян так никогда и не узнал (хотя, впрочем, и не доискивался), что было между ней и родителями, почему до тех пор они не общались. А тогда, в ту призрачную ночь, она пришла, никем не званная, сильными, уверенными руками втиснула отца в кровать, отправила мать отсыпаться и сама завершила сверхчеловеческую борьбу с тремя воспалениями.

Энергичная, неразговорчивая тетя Фанда, которую он не мог представить себе без плетеного короба на спине, полного фартуков, платков, блузок, юбок верхних и нижних, лифчиков и плательных тканей, с которыми она исходила белый свет, потому что тетя Фанда была коробейницей с тех пор, как ее муж не вернулся из русского плена, где, говорят, он нашел себе другую, а тете Фанде осталось рассчитывать лишь на себя. Статная, стройная, бесстрашная, но при этом все еще женственная и миловидная, она сумела справиться с бродягой, который однажды напал на нее на безлюдной дороге, чтобы отнять трудно заработанные деньги. Если до той поры Ян глядел на нее с какой-то боязливой робостью и любопытством, то после той ночи, когда она появилась как ангел-хранитель, он безгранично полюбил ее. Ян почти верил, что, если бы не тетя Фанда, отца не удалось бы вырвать у безносой. До сих пор Ян слышит, как на другой день доктор Мандак произнес чудесные слова: «Мы выиграли!» До сих пор Ян видит доктора у отцовской постели, до сих пор в его ушах раздается хриплое дыхание отца, погрузившегося в долгий целительный сон. Где-то там, на пороге юности, началось его глубокое сыновнее чувство к отцу. Чувство, которое с годами все крепло. Даже здесь, далеко от родного дома, отец занимал все его мысли.