Направление — Прага - [78]

Он отвернулся от Галагии. И, нахмурившись, сказал:

Хорошенькое утешение — «по крайней мере сейчас». Кому нужно такое утешение, пан капитан? К счастью, мы ваши офицерские утешения опередили, потому мы учли и эту возможность. Эту и прочие. Я сказал — опередили, точнее было бы сказать — мы без них обойдемся: как сделал Егоров[14], кажется, на Прашивой, так сделали и мы. Замок — это одно, землянки с продуктовыми складами выше в горах — другое. Мы их на всякий случай построили. Мы, конечно!

Рослый командир в офицерской форме постарел на глазах. Он как бы вдруг осознал размеры пропасти, через которую ему пока не удается перекинуть мост. Он сказал себе:

Ведь я еще толком даже не начал. И тут же подумал: Зачем? Это все равно ни к чему. Он ненавидит нас сильнее, чем я полагал.

Из кармана гимнастерки капитан достал облезлый металлический портсигар, раскрыл его — под золотистыми резиночками надписью вверх, аккуратным рядком лежали «Голубые Татры». Он поглядел на них, вытащил крайнюю, послюнявил ее, еще поглядел, послюнявил с другой стороны, кончиком постучал о крышку портсигара, прилепил сигарету к нижней губе, портсигар сунул в карман и тут же вытащил спички. Сложив ладони ковшиком, прикурил. Дым от «Татры» был голубым, будто летнее небо. И приятно пах. Капитан этого явно не замечал — казалось, курит он бессознательно, автоматически, как курят только страстные курильщики. Но он не принадлежал к их числу. Непривычную рассеянность, которую он силился преодолеть, вызывали неотвязные мысли, ранившие его офицерскую гордость. Он пытался прояснить их для себя, ибо они завели его в тупик — он бился о непреодолимое препятствие. Им была ненависть. Им был эгоизм. Грнкова ненависть, Грнков эгоизм. Он сказал себе: Всем нелегко. Всем. У каждого свое пламя, которое испепеляет его, а источник пламени здесь совершенно неважен. Одно все же ясно: каждый лучше чувствует собственную боль, она, разумеется, больнее всего. Сможем ли мы быть другими? Надо бы! Существует ведь что-то и помимо нас, над нами и впереди нас, к чему мы причастны каждый в отдельности и каждый своим особым, возможно, неповторимым образом, но именно тут-то и проходит та разделяющая нас черта, от которой начинается формирование не только мышления, но и поступков. Нами движет некая сила, заставляя держаться за жизнь вопреки страданию, горю, боли и, скажем, даже отчаянию. Была бы эта сила столь действенна, если бы не стояла над нами, как путеводная звезда? Могли бы мы тогда жить? Были бы сейчас тут? Эти мысли капитан не в силах был отогнать, он допустил их, ибо они помогали ему найти точку опоры. Ему любопытно было услышать ответ Грнко на вопрос:

Скажи, почему ты взялся за оружие?

Винцо расставил ноги и привычным движением стал расстегивать прореху. Это было отвратительно, гадко. Он отвернулся, но все равно было противно. Что ж, он оттягивал время как мог. Вопрос капитана его огорошил — в голове пронеслась уйма ответов. Стоя спиной, он выбрал такой:

Чтобы мне стало лучше.

Ответ устроил его, и он повторил его уже капитану в лицо.

Чтобы тебе стало лучше? — спросил капитан.

Да.

Ну что ж. Тебе так тебе. Ни отцу, ни матери, ни раненому брату, ни младшему. Только тебе.

Только мне, упрямо подтвердил Грнко. И с угрозой в голосе добавил: Родителей не поминай, они на том свете. Брата оставь в покое, потому что он с нами. Тут. Младший — сопляк, мог бы — тоже пришел бы, но раненого не касайся.

Он вдруг перешел на «ты». Капитан заметил это и счел дальнейшим успехом, хотя был не очень-то в этом уверен.

Отчего же тебя так мучит боль брата, Винцо? Тебя-то она не касается, это его боль. Его.

Молчание.

Капитан не отступал.

Или я ошибаюсь? Он сделал вид, что ответ ему безразличен; на самом же деле ему очень хотелось услышать его, но он боялся, что припертый к стенке, растерянный Грнко обидится и уйдет. Поэтому капитан, решив облегчить его положение, спросил:

Что, если надежды твои не сбудутся и лучшего ты не дождешься?

Грнко бился еще над первым вопросом — второй не сразу дошел до него. И мысль его неотступно возвращалась к раненому брату. Опустив голову, он смотрел на ямку под ногами, сапогом нагреб в нее земли, потом стал на нее, будто этим хотел дать понять, что он снова хозяин своих решений. До сих пор было просто. Без всяких сложностей. Хотел жить, надо было работать. И баста. Какие там решения? Но этот тип с бело-сине-красной кокардой на бригадирке[15] не дает ему передохнуть.

И такое может случиться, капитан, и такое, ответил Грнко. Но тогда мне некого будет винить. Скажу себе: чего хотел, то и получил. На первый взгляд просто. На первый взгляд. Потому как между тем, что было, и тем, что будет, — великая разница. К тому, что было, я вовсе не стремился, того я не хотел.

До сих пор молчавший Метод Галагия недовольно произнес:

Одна болтовня.

Капитан не согласился.

Галагия сказал:

Не пойдет он. Ну что, угадал я? Ясное дело, не пойдет.

Тем самым он решительно положил конец разговору и стал торопливо потирать руки — это не только напомнило капитану о прибывающем холоде, который все злее добирался и до его тела сквозь скудную одежду, но и подсказало ему, что пора кончать этот пустой разговор — в нем не было проку. Грнко упрям, что баран над его тюфяком, и такой же бесчувственный, и вообще — невозможный.