Направление — Прага - [17]

Итак, Штефан закончил разговор на свой особый лад: просто уснул. Ян в ответ лишь негромко рассмеялся. Хотя он тоже недоспал за последнюю пару ночей, а ноги гудели после проделанного похода, он чувствовал себя бодро и знал, что ему не сразу удастся заснуть. Воспоминание о Франсуа — «французский Франта» называла его компания чешских парней в лагере — вызвало другое воспоминание, празднично-драгоценное.

Свое двадцатидвухлетие он отмечал в Германии, на принудительных работах. От мамы пришла посылка, как ни странно, неповрежденная и неразграбленная (такое случалось довольно редко); в посылке были пирожки с повидлом, слегка зачерствевшие в пути, каравай хлеба, кусок шпика и — умереть мало! — бутылка сливовицы. Все это Ян честно выложил на общий стол, и в тот майский вечер посредине их комнаты на том самом, чисто выскобленном столе, кроме добротного «моравского сырья», как назвал Пепек содержимое посылки, красовалась целая кучка скромных лакомств военного времени, включая две бутылки какого-то фруктового вина и бутылочку загадочного ликера еще более загадочного происхождения. Ко дням рождения в лагере относились очень серьезно, и каждый из этой пестрой чешско-польско-французской компании внес в праздник свой вклад, хотя бы в виде доброго слова, шутки или песенки. Девушки с женской заботливостью и педантичной справедливостью выделяли каждому его порцию еды, а парни с не меньшей точностью отмеряли наперстки питья.

Поели, попили, попели, на прощанье вспомнили, чей день рождения на очереди. Влюбленные парочки, а они возникали даже здесь, вышли прогуляться, остальные побрели по длинному коридору одноэтажного барака к своим комнатам.

— Ян, проводи меня, — повернулась к нему Стася. Он удивился. Ему нравилась эта стройная светловолосая девушка с ясными серо-голубыми глазами. Трижды он приглашал ее в кино, один раз она пошла, два раза отказалась; когда хотел в темноте пожать ей руку, деликатно высвободилась, поцеловать себя не дала, но ему казалось, что он ей не противен, она рада видеть его, а все остальное в ней было неясно. Одно он знал наверняка: она ни с кем не встречается в отличие от многих других.

— Я?

Она молча кивнула.

Он вышел вслед за ней.

На дворе Ян взял ее под руку, она не отстранилась.

Он хотел спросить, куда они пойдут, но разве это было важно? С ней он готов был идти куда угодно. Он наслаждался тем, что она рядом с ним. Шли вдоль ограды, мимо бараков, в конце ограды, там, где начинался луг, Стася замедлила шаг, словно заколебавшись, потом сказала просто: «Пойдем!» Они пересекли луг, тускло освещенный серпом луны, и перед ними затемнела осиновая рощица. Когда они вошли в тень первых деревьев, Стася остановилась, взяла Яна за плечи (она была ростом почти с него), подняла к нему глаза, в глубинах зрачков мерцали огоньки.

— Стася, моя Стася. — Он откинул ее волосы, гладил ее лоб, ее щеки, касался губами ее век, нежно трепещущих, как крылья мотылька.

Ему перехватило горло, но это было от счастья. Голова горела, в ушах стоял звон. Но в следующую секунду до него дошло, что этот звон доносится с высоты, что это эскадра бомбардировщиков, невидимо плывущих в ночи, чтобы в ближайшие минуты (если она не сделала этого раньше) сбросить свой смертоносный груз на людей, на спящих, усталых людей, на дрожащих от страха матерей с сонными, плачущими детьми в бомбоубежищах, на пригнанных сюда рабочих, на влюбленных, таких, как он и Стася, которые в этом зверином мире дарят друг другу минуты счастья. Была холодная ночь. Ян накинул ей на плечи свой пиджак. То и дело он останавливался, брал ее голову в свои ладони, впивался взглядом в ее глаза, чтобы убедиться, что это не сон, что случившееся чудо продолжается, что она рядом с ним, что он хочет и будет видеть ее рядом с собой завтра, послезавтра, всегда.

Он уснул лишь под утро и, когда услышал голоса товарищей, собирающихся в утреннюю смену, повернулся на бок, натянул на голову одеяло, потому что в этот день он выходил во вторую смену, так же как и Стася. Проснувшись в полдень, он спрыгнул с нар и, прежде чем отправиться в столовку, побежал в девичий барак за Стасей. На усыпанной щебнем дорожке он повстречал Руду Бартяка.

— Слыхал, сегодня утром увезли полек!

— Что?

— Точно тебе говорю, теперь скучища будет.

— Как увезли? Куда?

— Откуда мне знать?.. Посадили в вагоны и увезли.

— Не может быть, — прошептал Ян. — Не может этого быть! — И бросился к бараку девушек, до которого он этой ночью проводил Стасю; влетел в пустую комнату, и там немка-уборщица подтвердила ему: «Ja, ja, die Polinnen sind fort[1]. — И пожала понурыми старческими плечами: — Weiß nicht»[2].

Он бежал на вокзал как сумасшедший, но там в ответ на все свои вопросы слышал только равнодушное «Weiß nicht». Тогда он бросился назад, в лагерь, ворвался в канцелярию начальника охраны.

— Где польки, куда вы их увезли?

Немец оторвался от своих бумаг, повернул к нему свое невозмутимое, одутловатое лицо и благодушно произнес:

— Hau ab! Кому сказано: проваливай, — повторил он, видя, что Ян не трогается с места и твердит свое: «Где они?»

Тут голос Яна дрогнул: