Направление – Берлин - [9]

Сумерки все больше сгущались, и летучие мыши неслышно кружили у самых автомобильных фар, где было прямо черно от них. На западе небо время от времени озарялось вспышками, но это были не молнии, а артиллерийские залпы.

Машины поочередно выруливали на шоссе и колонной потянулись на запад.

Залевский почувствовал вдруг, что он никому не нужен, усталость, гул чужих голосов начали раздражать его. Он ощущал себя здесь еще чужим, к нему не обращались по имени, никакого прозвища не дали. Для капрала Наруга он был «аковцем», для остальных «этим в офицерских сапогах» или же просто «новичком». Так называл его вильнянин Острейко, но таких «новичков» было десятка два. Он сидел на табурете, принесенном из разрушенного дома, и, чувствуя мурашки в ногах, думал, что должен как-то проявить себя, завоевать доверие и дружбу остальных, войти в общую семью. И он обещал себе в первом же бою совершить подвиг, вызвать у них восхищение, чтобы, несмотря на молодость, к нему стали относиться с уважением. А пока к нему относились со снисходительной доброжелательностью, словно два месяца в аду догоравшей Варшавы вообще ничего не значили. Его считали юнцом, и капрал даже готов был утереть ему нос. «Надо держать фасон. – Он сжал кулаки. – Я им еще покажу. Слоняются и высматривают, где бы пристроиться подремать, или хлебушек уминают да ковыряются в трофейных консервных банках, которыми запаслись в Колобжеге. Крестьянское воинство под русским командованием», – презрительно фыркнул он.

– Держись, Збышек, помни, ты удостоился благодарности перед строем роты, накануне гибели поручика Рымвида, – шепнул он самому себе. – Рядовой Рысь из полка «Башта»,[9] это обязывает ко многому…

Он прислонил голову к стене, которая источала солнечное тепло, а может, ему это только казалось. Автомат он зажал между ногами. Его раздражало, что в полумраке все суетились, были чем-то заняты, только он сидел без дела, как непригодный. Он засыпал и, когда кто-нибудь случайно его задевал, мгновенно просыпался, сжимая рукой дуло автомата.

Тем временем в сарае совещались при керосиновой лампе. Когда капитан Поляк развернул карту, его покрытую веснушками руку сразу предупредительно осветили несколькими электрическими фонариками.

Опершись о столб, в шинели, наброшенной на сырой мундир, за спиной капитана стоял капрал Наруг. Волосы у него были так прилизаны, что даже слегка отсвечивали, и он не старался обратить на себя внимание. Совещание касалось офицерского состава, но присутствие капрала свидетельствовало, что он принадлежит к числу лиц, облеченных доверием.

– Сегодня ночью мы должны пройти вот здесь, – указал на карте направление капитан Поляк. – По проселочным дорогам! – Он поднял голову, чтобы удостовериться, все ли поняли, что в ходе передислокации возможны трудности, особенно для обоза, так как лошади измотаны вконец.

– Маршрут такой: Герден, Тиргоф. За три дня вся армия должна занять исходный рубеж по реке Одре, в районе города Целлин. Нашли?

Неожиданно он обернулся, почувствовав какой-то странный запах, заметил капрала и снова потянул носом воздух.

– Ты что, в парикмахерскую ходил?

– Нет, малость ополоснулся.

– Чем это так воняет?

– Трофейным немецким чаем, которым повар нас травит.

– «Wald und Wiese»,[10] – буркнул поручик Качмарек, – там больше всего сена.

Капитан обратился к офицерам.

– Советская Кавалерийская бригада днем сделает ложный бросок на север, чтобы немецкие летчики об этом доложили своему командованию, а мы тем временем, – добавил поручик, – скрытно выйдем к Одре.

– Никаких разговоров по радио, использовать только связных, – напомнил капитан, потирая рукой заросшую шею.

– Так точно! – отозвались голоса.

– Есть вопросы? Нет? Значит, все ясно.

Один за другим гасли карманные фонари. Зашелестела карта, засовываемая в планшет.

– Можете быть свободны.

Выждав, пока собравшиеся вышли, капитан повернулся к капралу. Рослый, крепко сбитый, Поляк молча возвышался в темноте над Войтеком, а это не предвещало ничего хорошего. Войтек не выдержал и начал первый:

– Гражданин капитан, я извиняюсь…

– Чего извиняешься? Ну чего? Когда ты прекратишь свои партизанские фортели?

– Клянусь богом, никогда, потому что они приносят пользу.

– Если бы не фронт и не этот мундир, знаешь… Я бы тебе морду набил.

Уловив нотку благожелательности в угрозе, капрал с внезапной готовностью подступил на полшага к капитану и подставил свою физиономию.

– Бей!

– Пошел к черту, Войтек! Мне не хочется, чтобы тебя убили.

– Мне тоже, – вытянулся капрал и, видя, что капитан постелил шинель на сене, собираясь вздремнуть перед ночным маршем, вполголоса добавил: – Спокойной ночи.

– Иди к черту! И разбуди меня через часок…

Наруг постоял еще с минуту, прислушиваясь к ровному басовитому похрапыванию командира. «Хороший мужик», – подумал он и осторожно прикрыл ворота сарая, вздрагивая от каждого скрипа.

Пройдя несколько шагов, он споткнулся о вытянутые ноги Залевского, однако тот даже не проснулся, только мотнул головой и громко проглотил слюну.

«Снятся ему детские забавы, – покачал головой, стоя над ним, Войтек. – Но глаз у него наметанный…»