Наполеоновские войны - [58]

Таким образом, становится понятно, что, несмотря на всеобщие выражения лояльности Фердинанду VII, ряд восстаний, которые в то время вспыхнули во всех незахваченных районах Испании, начавшись 23 мая в Картахене и Валенсии, обусловливались мощными внутренними интересами. Эти восстания часто организовывались группами заговорщиков и иногда возглавлялись людьми, объявляемыми противниками Годоя; они уничтожали официальные органы власти и учреждали вместо них новые, обычно в форме провинциальных комитетов или хунт. Даже когда местные гражданские или военные власти призывали к сопротивлению, их призывы игнорировались, а сотрудников в лучшем случае кооптировали в хунты, а в худшем смещали, заключали в тюрьму или убивали, иногда после того, как они переходили на сторону повстанцев. Среди погибших были четверо генерал-капитанов, четверо военных губернаторов, начальник артиллерийской академии в Сеговии, трое коррехидоров, интендант, отставной генерал, убитый только за то, что был зятем любовницы Годоя, и офицер милиции, принимавший участие в подавлении восстания в Валенсии в 1801 г. Даже когда сторонникам Годоя удавалось удержаться на видных должностях, им часто ещё долго не давали покоя — самым ярким примером этого является победитель Байлена, генерал Кастаньос (Castanos), который во время восстания командовал крупным соединением, отрезавшим Гибралтар: он, спасённый любовью к нему народа, поддержал повстанцев и был всего лишь отстранён от командования.

Сначала в рядах испанских повстанцев отсутствовало политическое единство и каждая провинциальная администрация имела свой индивидуальный оттенок. Однако общим для всех была ненависть к Годою и растущая решимость преобразовать Испанию, хоть и отсутствовало согласие в отношении того, как этого добиться. Как решался этот вопрос, будет рассмотрено в другой главе. Здесь мы займёмся целями, существовавшими в воображении толпы, совершившей революцию. Данные, которыми мы располагаем в отношении этого, очень запутанны. В тех частях страны, куда действительно вторглись французы — напомним, что в мае 1808 г. французы оккупировали только отдельные части Каталонии, страны басков и Наварры, узкую полосу вдоль главной дороги к Мадриду и район, непосредственно примыкающий к столице, — народное сопротивление часто с самого начала носило отчаянный характер. Точно так же, например, в Арагоне, Валенсии и Андалусии оскорбительное поведение французов иногда заставляло многих местных жителей браться за оружие. Если же мы рассмотрим Галисию, находившуюся далеко от каких-либо источников опасности, то здесь таких настроений почти не было. Не только находилось очень мало желающих стать добровольцами, но многие молодые мужчины устраивали поспешные свадьбы, бежали через границу в Португалию или отрезали себе указательный палец правой руки, чтобы не попасть под набор рекрутов, который проводила провинциальная хунта. Более того, как только какая-нибудь область освобождалась, военный энтузиазм резко снижался. Так, если взять в качестве примера Леон, то его население, временно избавленное от опасности байленской победой, видимо, потеряло всякий интерес к войне. Как сокрушался один британский офицер:

«Часто представляется, будто бы Испания не хочет оборонять себя. Во всех… городах местные жители сотнями слоняются без дела, совершенно… погруженные в абсолютную лень. Тот ли это отважный, патриотический и пылкий народ, о котором так напыщенно шумела печать»[174]?

В результате этой явной узости интересов многочисленные новобранцы, поставленные под ружьё в мае 1808 г., вернулись домой, к тому же оказалось крайне сложным добыть рекрутов для регулярных армий, направленных навстречу французам на Эбро. Сам вид французов мог гальванизировать жесточайшие вспышки сопротивления, точно так же, как длительный опыт их правления стимулировал партизанскую войну, но, тем не менее, остаётся общее впечатление о существовании хронической узости интересов, и прежде всего сопротивления регулярным формам военной службы. В Каталонии, например, somatenes достаточно охотно сражались с французами в своих районах, но не уходили отсюда и энергично противились многочисленным попыткам установления более постоянной формы военной организации. К тому же по всей Испании серьёзной проблемой оставалось дезертирство, особенно, когда появились многочисленные партизанские отряды, дававшие не только явное убежище, но и во всех отношениях предпочтительную форму военной службы — как писал один из свидетелей, в партизанских отрядах «было больше свободы, к тому же солдат завлекали лучшая пища и меньшие обязанности»[175]. Короче говоря, представляется, что для того, чтобы заставить испанского крестьянина поднять оружие, нужно было гораздо большее, чем преданность Фердинанду или традиционному католицизму. А нужным для этого оказалось прежде всего физическое присутствие французов и впечатления об их правлении.

Вопрос об испанских партизанах очень сложен. Поскольку они были народным явлением — при этом не следует забывать, что по крайней мере некоторые из них были солдатами регулярной армии — их мотивация включала в себя преданность Фердинанду VII, ненависть к французам, религиозный пыл и страсть к отмщению. Однако, как и в Калабрии, народная война соединилась с экономическим недовольством сельского общества. Для того чтобы разжечь народное сопротивление, центральная хунта — временное правительство, которое в конце концов возникло из хаоса восстания, — в декабре 1808 г. постановила, что имущество французов и их пособников является законным трофеем. Поскольку сотрудничество имело место среди имущих классов и в городах — основной базой «офранцуженных» были гранды, чиновники и «просветители», к тому же британские наблюдатели регулярно отмечали противоречие между ненавистью деревни и молчаливым согласием городов, — война, по словам одного французского генерала, превратилась в