Наполеон. Годы величия - [58]

Императрица Жозефина была ревнива, и, несмотря на все меры предосторожности, которые принимал император при осуществлении своих тайных любовных связей, она не могла оставаться в полном неведении относительно того, что происходило.

Император знавал в Генуе госпожу Газани, дочь итальянского танцора, которую он продолжал принимать в Париже; и однажды, назначив ей свидание в своих личных апартаментах, он приказал мне оставаться в его комнате и отвечать всем, кто бы его ни спрашивал, даже если это была сама ее величество императрица, что он занят в своем кабинете важной беседой с министром.

Местом свидания была комната, ранее закрепленная за Бурьенном. Эта комната сообщалась со спальней его величества посредством лестницы. Сама комната была обставлена и украшена весьма скромно, но у нее был выход на вторую лестницу, которую называли черной, потому что она была темной и очень плохо освещалась. Именно по этой лестнице госпожа Газани вошла в комнату, а в это время из другой двери появился император. Они были вместе всего лишь несколько минут, когда неожиданно императрица вошла в комнату императора и спросила меня, чем занимается ее муж. «Госпожа, император сейчас очень занят; он работает в своем кабинете с министром». — «Констан, я хочу войти». — «Это невозможно, госпожа. Я получил официальный приказ о том, чтобы никто не беспокоил его величество, даже вы, ваше величество императрица». Она ушла очень недовольная и в какой-то мере раздраженная, но через тридцать минут вернулась и вновь повторила свое требование. Я был вынужден повторить свой ответ и, хотя вид огорченной императрицы очень расстроил меня, я не мог не подчиниться отданному мне приказу.

Тем же вечером, когда император готовился ко сну, он заявил мне очень суровым тоном, что императрица сообщила ему, что узнала от меня, что он находился наедине с женщиной. Совершенно спокойно я ответил императору, что, конечно, он не мог поверить всему этому. «Нет, — согласился со мной император, вернувшись к своему обычному дружескому тону, которым он мне всегда оказывал честь. — Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в твоем благоразумии; но горе тем идиотам, которые занимаются сплетнями, если я смогу добраться до них».

На следующую ночь, когда император готовился ко сну, в его спальню пришла императрица. Его величество сказал ей в моем присутствии: «Очень плохо, что во лжи обвиняют бедного месье Констана; он не такой человек, чтобы выдумывать такие сказки, о которых ты сообщила мне». Императрица, устроившись на краю постели, стала смеяться и прикрыла своей прелестной маленькой ручкой рот мужа; а я, поскольку речь зашла обо мне, удалился из спальни.

В течение нескольких дней императрица обращалась со мной довольно холодно и держала меня на расстоянии; но, так как это было чуждо ее натуре, она вскоре возобновила в отношении меня свою любезную манеру держаться, которая притягивала к ней сердца всех, кто окружал ее.

Любовная связь императора с госпожой Газани продолжалась почти год, но они встречались только с большими интервалами. Некоторые придворные, по своей воле, говорили императору о каких-то молодых и хорошеньких женщинах, которые хотели лично познакомиться с ним, так как давать подобные поручения было совсем не в его характере.

Однажды вечером, после одиннадцати, но до наступления полуночи, император вызвал меня, попросил принести черный сюртук и круглую шляпу и затем приказал следовать за ним; к нам присоединился принц Мюрат, шурин императора, и мы втроем сели в закрытую карету. Кучером был Сезар и с ним только один лакей, причем оба без ливреи.

Мы проехали совсем немного, когда император приказал остановить карету, вышел из нее, сделал несколько шагов вперед и вошел совершенно один в какой-то дом, оставив нас с принцем в карете. Через несколько часов мы начали беспокоиться; поскольку жизни императора так часто угрожали, то мы, вполне естественно, стали опасаться, что император мог попасть в западню или в том доме его мог поджидать неприятный сюрприз. Наше воображение воспылало, разжигаемое подобными мыслями, до такой степени, что ни о чем другом думать мы уже не могли.

Принц Мюрат принялся богохульствовать и разразился проклятиями, на какие только был способен, поначалу в адрес безрассудства его величества, потом досталось его любовной интрижке, а затем он принялся за милую даму и ее услужливость. Положение, в которое мы попали, пришлось мне по душе не больше, чем принцу, но поскольку я держался более хладнокровно, то попытался его утихомирить; и в конце концов принц окончательно потерял терпение, выпрыгнул из кареты и рванул к дому, а я последовал за ним. Но едва принц коснулся дверного молотка, как двери раскрылись и из дома вышел император. В этот утренний час стало уже совершенно светло. Принц тут же сообщил императору о беспокойстве и тревоге, охвативших нас, не забыв рассказать о том, что мы думали по поводу его безрассудства. «Ну что за ребячество! — воскликнул его величество. — Что случилось такого, чего следовало бояться? Где бы я ни был, разве я нахожусь не в собственном доме?»