Наполеон. Годы изгнания - [21]

Император говорил, что в юности был неугомонным, с быстрой реакцией и выделялся среди всех, кто окружал его; когда у него появился вкус к занятиям, что произошло рано, чтение стало у него никогда не проходившей страстью. У него остались теплые воспоминания об отце Патроле[123], преподавателе математики, о котором он обычно говорил: «Этот человек понимал меня».

Я помню много историй, которые делают честь как щедрости и чувствительности императора, так и характеру добрых эльбанцев.

Здесь я должен отмести все абсурдные сплетни о вспыльчивом характере Наполеона, его грубости, эпилептических припадках, которым он якобы был подвержен и которые делали его неуправляемым. Я также заявляю о ложности широко распространенных слухов о том, что под мундиром он носил бронированный жилет. Я могу засвидетельствовать, что никогда ничего не видел у него под мундиром, кроме фланелевой рубашки.

Обслуживание императора было благодарным делом; он был добрым человеком, мягким и добродушно веселым с теми, кто окружал его. Для его гнева всегда имелись веские причины, но свое раздражение он выражал очень дипломатичным путем. Всякий раз, когда говорилось о его сильной раздражительности, те, у кого были причины чувствовать себя виновным в этом и кого он предусмотрительно только мягко журил, обычно признавали его сдержанность и свои ошибки, обещая не совершать их вновь; император был справедлив и всегда готов простить виновных.

В первый день моей службы лично у императора он попросил меня принести ему чашку чая. Я отправил мальчика из гардеробной в буфетную, и тот вскоре принес мне поднос, на котором находилось все необходимое для чая. Я забрал поднос у мальчика и вышел к императору, который прохаживался по садовой террасе, близкой к морю. Он сам налил чай в чашку, положил в нее сахар и уже приготовился было пить, когда неожиданно спросил меня: «Откуда взялась эта чашка?»

«Из буфетной, сир», — ответил я. Он с силой швырнул чашку с содержимым прямо об стену, при этом чашка разбилась вдребезги. «Впредь используй только те вещи, которые находятся в моем саквояже, и никаких других». Я извинился, что ничего не знал о существовании саквояжа, так как никто мне о нем ничего не говорил. Первый урок оказался суровым; я был ошеломлен. У меня не было иммунитета от страха, вызываемого императором, но я был уверен в своей преданности ему, которая и заставила меня предложить свои услуги. Поэтому я сохранял хладнокровие после этой вспышки сильной раздражительности. Я покинул террасу, чтобы забрать из саквояжа позолоченный поднос и все остальное, имевшее отношение к чаю, и затем опять вернулся к императору, предложив ему чашку чая; выражение его лица заметно изменилось, и он сказал: «Ну вот и прекрасно, это совсем другое дело». Это был единственный случай, когда, обслуживая императора, мне пришлось пережить вспышку его сильной раздражительности. Подобные вспышки обычно продолжались не больше минуты; когда они проходили, казалось, что он помнит их только для того, чтобы намекнуть вам о своем удовлетворении вашей службой или лично вами. Такое поведение было им рассчитано и являлось средством испытания человека и определения его характера. Когда он вернулся во дворец в тот вечер, он так тепло поздоровался со мной, что полностью развеял все мои страхи относительно того, что я ему не понравился. Эти страхи не оставляли меня в покое всю ту часть дня, пока я его не видел. Он стал расспрашивать меня о моих занятиях, семье, моих наклонностях. Достаточно было совсем немного времени, чтобы я убедился в ложности дворцовых слухов о его трудном характере. Я никогда не мог понять, ради чего люди в его окружении верили подобным слухам. Император никогда не совершал актов насилия в отношении кого-либо из своих слуг; он был очень далек от применения подобных методов обращения со слугами и критиковал тех, кто прибегал к ним. У него не было привычки говорить, что он чем-то доволен, он даже, казалось, не обращал внимания на попытки угодить ему или воспринимал эти попытки совершенно бесстрастно; но с его стороны это было всего лишь притворством. Часто случалось, в соответствии с его же системой воспитания слуг, что если он вознаграждал вас за что-то, то в течение остального дня обычно демонстрировал некоторые признаки своего раздражения, словно хотел дать понять, чтобы вы не придавали большого значения той милости, которую он вам оказал. Или после того, как он основательно журил кого-нибудь, а затем замечал, что тот человек казался сильно обиженным, он подходил к этому человеку, которою огорчил, и или сильно щипал его за ухо, или изо всех сил дергал его; это означало, что все забыто. Эти резкие перемены настроения случались редко, и дома мы всегда видели императора в хорошем и приподнятом настроении. Когда он привязывался к человеку и был уверен в его расположении и преданности, этот человек становился неуязвимым; он оказывался под полной защитой императора. Только серьезные провинности могли угрожать дружбе, ради которой император покровительствовал этому человеку. По своему характеру он был склонен к снисходительности и терпимости; ему было свойственно добродушие, и он делал большие скидки на человеческие слабости. Вспоминая то время в Фонтенбло, когда его стали покидать приближенные, император говорил, что среди этих людей были и хорошие и плохие, и что не следует делать общих выводов и судить обо всех одинаково, и добавлял, что он встречал некоторых людей, достойных того, чтобы их ценили гораздо выше, чем поступки, только что ими совершенные. Поэтому мы стремились не столько предвосхищать желания императора, сколько делать то, что могло ему понравиться. На острове Св. Елены, где его состояние было плачевным, не было недостатка в проявлении нашего внимания к нему и нашей заботы о нем. Каждый из нас может с чистой совестью сказать, что пытался делать все, чтобы смягчить горечь оставшихся у него последних дней жизни во время этой жестокой неволи, и может обращаться к памяти о нашей преданности императору, чтобы унять боль от потери.