Наплывы времени. История жизни - [245]
Загадка была не в том, как это случилось, а в том, насколько ничтожны оказались мотивы великой несправедливости. Разве кто-нибудь возражал, если бы федеральная полиция признала после ареста Питера свою ошибку? Все свидетельствовало о зле, не соотносимом ни с целью, ни с мотивом в том смысле, как можно понимать и цель и мотив. Меня не покидало ощущение, что я наблюдаю театр теней, где безмозглые люди разыгрывают древнюю пантомиму, а отнюдь не имею дело с реальным, только что происшедшим событием. Это было не честное, а совершенно бесчестное заблуждение, и надо было приложить геркулесовы усилия, чтобы прорваться через бюрократические заслоны. Этого не хватило даже либерально настроенному губернатору Элле Грассо, которая слишком долго не хотела предпринимать никаких действий против чиновников. История стала квинтэссенцией бессмысленности и неоправданности конфликтов, которые я знал. Писать еще об одном оказалось выше моих сил.
От долгих месяцев расследования по делу Рейли остались мрачные раздумья о человеке. Но в то же время довелось пережить случаи неожиданной отваги и великодушия, когда люди в эмоциональном порыве делали то, чего едва ли можно было от них ожидать.
Когда я понял, что должен защитить Питера, стало ясно, что нужен новый адвокат. Мне не забыть первую беседу с Т. Ф. Гилроем Дейли в гостиной элегантного местного клуба в Коннектикуте. На первый взгляд для той роли, которая ему отводилась, он мало подходил. Но проявил интерес, несмотря на то что я предупредил его о финансовой невыгодности предложения. Другими словами, сразу уговорил и себя и его, что ему надо взяться за это дело.
Мои сомнения по поводу Дейли были связаны с тем, что первым адвокатом Питера был специалист по гражданскому праву, тогда как здесь нужен был опытный профессионал по уголовным делам. Дейли когда-то начинал сотрудником в нью-йоркском федеральном суде, но на меня этот модно одетый, высокий, голубоглазый любитель лошадей в твидовом пиджаке произвел впечатление провинциального юриста, озабоченного и недовольного собой. Вроде он не очень стремился к работе. Будучи выпускником Йельского университета, представителем состоятельной и респектабельной прослойки, он показался мне фигурой, не подходящей для кулачных сражений — а от борьбы было не уйти, если мы думали выиграть дело. Я не знал, что доказательства невиновности Питера находятся в сейфе прокурора, но понимал, что новому адвокату предстоит пободаться с весьма твердолобыми типами как в форме, так и без оной, прежде чем все завершится.
За те практически не оплаченные месяцы и годы, которые Дейли отдал этому расследованию, он рос буквально на глазах. С него слетела псевдожокейская озабоченность, и появилось холодное трезвое неприятие несправедливости, свершившейся в его штате, отточенная проницательность взгляда и внутренняя радость от того, что жизнь наконец ощутимо и ясно сфокусировалась на любимом деле. Он блестяще выиграл процесс, и эта история, похоже, изменила его жизнь, ибо как федеральный судья он обрел огромную популярность.
С Дейли и Джимом Конуэем мы провели вместе не один вечер, собираясь то у меня, то около небольшого, амбарного вида дома Гиббонсов, в прошлом придорожной закусочной, пытаясь распутать, что же произошло здесь в ту страшную ночь. Я обратился к престарелому доктору Милтону Хелперну, пожалуй крупнейшему в стране специалисту по криминальной патологии; проанализировав все свидетельства, он пришел к заключению, что после такого убийства Питер не мог уйти без единой капли крови на одежде или на теле, что было зафиксировано в показаниях полиции. Я попросил нью-йоркского врача Герберта Шпигеля, известного специалиста по гипнозу, обследовать Питера, и он весьма помог в ходе вторичного судебного разбирательства, дав показания, способствовавшие оправданию парня. Мне удалось пригласить в зал суда журналистов из «Нью-Йорк таймс», не присутствовавших на первом судебном разбирательстве, что заставило теперь судью с прокурором удвоить свой пыл. Но все-таки своим освобождением Питер был обязан тончайшей реконструкции событий той страшной ночи, которую произвели Дейли и Конуэй, а также блистательной защите, которую продемонстрировал Дейли.
Я мог ликовать по поводу победы, что и сделал, но подлинное переживание воплотилось в пьесе «Сотворение мира и другие дела», написанной в период борьбы за Питера. Как и «Цена», созданная в разгар войны в шестидесятые годы, пьеса «Сотворение мира», прообразом которой является Книга Бытия, посвящена тайне братоубийства, которая здесь предстает как нечто свойственное природе человека. На фоне жизни обыкновенной семьи, далекой от социальных потрясений, пьеса в братоубийстве — первой дилемме и открывающем Библию событии — ищет надежду в человеке. Во всей сложности встает вопрос глубоко скрытой борьбы двух братьев за материнскую любовь, а значит, за любовь Бога. Истинно любящие и практичные Адам и Ева, не веря своим глазам, смотрят на убитого Авеля и нераскаивающегося Каина, испытывая ужас за свою жизнь под Богом, который не только допускает подобное, но, видимо, задумал человечество, чтобы увековечить их. По пьесе, катастрофа спровоцирована природой человека: в самом братстве он впервые познает вкус убийства себе подобных. Защитой, если она вообще есть, против тикающего внутри нас взрывного механизма едва ли может послужить нечто иное, кроме обращенных Адамом к жене, Еве, исполненной ненависти к поступку Каина, и к сыну слов: «Проси у нее прощения! Каин, мы окружены зверями! И Бог больше не придет! Мальчик, кроме нас, некому взять на себя ответственность — проси у нее прощения!» Ухмыляющийся и ненаказанный Каин, твердо ступая, уходит в изгнание, а отец вопиет в сумеречной пустыне: «Смилуйся!» Но крик Адама — это тоже общечеловеческое.
