Нанкин-род - [57]

– Я в восторге, – сказала Агата, возвращаясь к столику, – черные ребята играют прекрасно.

– Негры в джазе, как кули на фабрике, – добавил Ворд. – Каждый хорош на своем месте.

На транспаранте вспыхнули буквы.

– Интересно, какая сегодня программа? – заерзал на стуле Бертон.

Оркестр заиграл бурное вступление.

На середину зала выбежала рыжая танцовщица. Ее преследовал партнер, превращенный в негра маской из черного трико.

Негр схватил девушку и, подбросив вверх, завязал у себя на шее причудливым галстуком. Рыжая голова свесилась вниз, нога вытянулась рапирой. Это было начало акробатического танца.

Но публика не оценила ловкости артистов. Вместо аплодисментов поднялся ропот, возраставший с каждой минутой. Растерявшиеся артисты прекратили танцы.

– В чем дело? – недоумевала Агата.

– Неподходящий танец, – поморщился Бертон.

– Публику шокирует костюм этой девушки?

– Публику шокирует идея танца… Негр, обращающийся грубо с белой – это нетерпимо даже в дансинге.

Оркестр заиграл снова. Топот ног и свистки заглушили музыку. Смущенным танцорам пришлось удалиться.

– Бедные артисты, – пожалела Агата.

– Им надо считаться с вкусами публики. Этот танец оскорбляет белую расу.

Транспарант замигал новыми буквами.

Из дверей появилась вереница девушек в туфлях, чулках и треугольных фартучках. Они шли, раскачивая головами, как лошади, отмеряя такты автоматическими шагами. Это была злая издевка над человечеством, заменившим грацию точной механикой.

Девушки проделывали фокстротные фигуры с однообразием заведенных кукол. Тела их казались сделанными из папье-маше. Неподвижность лиц соперничала с масками.

Сухое, жесткое, как сталь, исполнение до неузнаваемости изменило характер джаз-банда. Барабан стучал, как поршни машины. Скрипка пилила твердое дерево.

Безрадостная прогулка закончилась бурей. Публика была вне себя от восторга. Со всех сторон серебряные доллары покатились к ногам сухопутных купальщиц.

Ворд не давал высыхать бокалам. Агата не отставала от мужчин.

Бертон взглянул на часы.

– Пора отправляться в другие места.

– Поедемте, – согласилась Агата. – Начало ночи многообещающе…

XXXIV

На старой джонке, стоявшей на мостках боком к каналу, начинался ранний трудовой день.

Первым проснулся одноглазый дрозд, заменявший будильник. Он открыл глаз, вытянул отсиженную за ночь правую лапку и деловито посмотрел вверх. Может быть, он проснулся раньше времени? Небо позеленело достаточно – сомнений не было: начинался рассвет. Дрозд встал, встрепанный от сна, и пустил первую утреннюю трель: «Я уже встал – вставайте и вы».

Самым чутким из всех обитателей джонки был корзинщик Син. Он просыпался вместе с дроздом.

И Син и дрозд спали в верхнем этаже в шалаше из сплетенных Сином циновок. Тут же помещался уличный певец Ма, которому спина собаки заменяла подушку.

Слепой Ма подымался вслед за Сином. Его будил не столько дрозд, сколько блохи и едкий дым, заползавший в шалаш от дырявой жаровни, на которой Син кипятил чай. Ма сердито толкал собаку, прекращая пинком собачье блаженство. Собака зевала, расправляя язык и сопровождая зевок чуть слышным поскуливанием.

Последним продирал глаза рыбак Нон, спавший по привычке в обветшалом трюме. Син просовывал в трюм бамбуковый шест и выуживал оттуда заспавшегося рыбака.

Нон открывал глаза неохотно: ему жаль было расстаться с волшебными снами, которые навевал благодатный опиум. Старый рыбак пристрастился к иллюзиям, пробиравшимся по мундштуку бамбуковой трубки в его тосковавший по наркотикам мозг.

Днем, не разгибая спины, он закидывал в Вампу свои сети, рискуя быть опрокинутым катерами, не обращавшими внимания на дряхлый сампан. В сети попадалось мало рыбы. Испуганная грохотом лебедок и бурлением пароходных винтов, рыба уходила ближе к устью, куда пробраться у Нона не было сил. Он еле двигал веслом вдоль набережной, счастливый, когда в сети попадала пустая жестянка или оторванный от берега рак. Он не брезговал ракушками и водорослями, пробками, щепками, гнилыми тряпками, напоминая старьевщика, роющегося в мусорной куче. Всякая мелочь шла на пользу: ракушки и водоросли употреблялись в пищу; высушенные пробки продавались уличным докторам; тряпки умягчали рыбацкое ложе.

Нон не ленился шарить по реке: после удачной ловли его ждала награда – несколько затяжек маковой смолы, полученной за копперы[51] на знакомом лотке. Маковая смола творила чудеса. Недаром рыбак забирался в берлогу! Он законопачивал выход циновкой, оберегая каждую выпущенную струйку и, улегшись на тряпки, начинал курить.

Ночь приносила сладкие обманы… Нон переселялся во дворцы и павильоны гейш. Получал во владения целые земли; обжирался самыми лакомыми яствами, хозяйничал в лавках, ломившихся от товаров… пока равнодушный бамбуковый шест не возвращал его к нищей действительности.

Син, Ма и Нон владели джонкой. Пять лет назад они вместе нашли ее на берегу, выброшенную тайфуном.

Приятели поставили джонку на мостки; одноглазый дрозд, привязанный за ногу, начал петь над каналом.

Скоро рыбаки, проезжавшие мимо, и соседи-лодочники привыкли к птице и назвали жилище трех друзей «джонкой с одноглазым дроздом».