Нанкин-род - [58]

Постепенно джонка получила отделку. Вырос шалаш, сделанный руками Сина; Нон натаскал тряпок; Ма принес блох и скрипку.

Два этажа были слишком велики для хозяев, и они решили сдавать свободное место бедноте, искавшей дешевого крова. «Джонка с одноглазым дроздом» превратилась в постоялый двор.

Консульства, выстроившиеся дальше по берегу, и особняки, помещавшиеся напротив, не различали джонку в муравейнике лодок, придававших каналу «живописный вид». Но джонку с дроздом хорошо знали кули.

Молодые крестьяне, мечтающие о карьере рикш; больные текстильщики, мечтающие о смерти; бродячие учителя и безвестные агитаторы; нищие, безработные портовые грузчики находили на джонке радушный прием.

Каждый жилец оставлял память: деревенский парень – зеленого сверчка; грузчик – ярлык от виски с забавным старичком, шагающим с тросточкой; агитатор – портрет Ленина; бродячие учителя – изречения, написанные малярной кистью на иностранных газетах, подобранных на улице. Одно из таких изречений, удостоившееся бамбуковой рамы, встречало входящих своей мудростью: «С простой водой, неприхотливой пищей, с руками, подложенными вместо подушки, также можно изведать счастье». Шестидесятилетний Син, укладываясь на кулак, неизменно повторял эти слова.

Чен жил на «джонке с дроздом» неделю. Полицейские, шнырявшие в рабочих кварталах, загнали его сюда. Здесь, под боком английского консульства, с видом на набережную, полную полисменов, он чувствовал себя в безопасности. На рассвете Нон отвозил его к докам, а вечером он возвращался с рабочими, проплывавшими мимо в тяжелых лодках.

За короткое время Чен сдружился со всеми жильцами джонки, особенно с Ноном. Рассказы Чена о Советской России вызывали в Ноне восторг и удивление. Один только слепой Ма был упорен в своем упрямстве – «так как люди не могут жить сотни лет – глупо думать о том, что будет через тысячелетие». Ма, не знавший ничего, кроме мрака, был настроен печально.

Вечером, вернувшись после утомительного дня, он долго молчал, тяжело вздыхая. Но рис и чай возвращали ему силы. Он брал свой «хуцин»[52] со смычком, зажатым между двух струн, и начинал жаловаться. Любимой его песней была «Рыбаки и ласточки».

– «Утром и вечером, в молодости и в старости, – заводил он высоким дрожащим голосом, – та же лодка и та же река…»

По набережной метались автомобили. Вдали полыхало зарево реклам. Телеграфные провода гудели, нагруженные телеграммами. Одноглазый дрозд ерошил перья, собираясь на боковую.

– «Тысячи дней рождаются и проходят, – уныло продолжал Ма, – но все они в тумане и мгле… Каждая ночь напоминает предшествующую. Каждый день, как лодка на берегу… А вот – ласточки, – неожиданно оживлялся Ма, – они собираются в стаи и улетают…»

Голос его снова срывался в безнадежность и он заканчивал, вздыхая словами:

– Они счастливы… Они улетают…

Эта песня пользовалась любовью стариков и бродячих учителей. Первые слышали в ней эхо своей жизни; учителя находили утерянные современностью классические красоты. Чен не находил в песне самого главного – современности.

Современность! Это были упорные забастовки, заставлявшие предпринимателей бояться рабочих; рост профсоюзов; воззвания, которые приходилось разносить в корзинах; ночные собрания на чердаках; выпущенный из котлов пар на сопротивлявшихся заводах.

Зелень неба светлела. День спешил вместе с рабочими, торопившимися к своим станкам.

Черный дрозд уже несколько раз успел крикнуть: «Чифан»[53] – единственное человечье слово, покорившее его своей значительностью.

Ма, ворча, натирал канифолью смычок; Нон возился внизу, убирая лохмотья.

По набережной летели стремительные автомобили: гуляки продолжали веселую ночь.

Чен смотрел на канал, наполнявшийся приливом, который быстро поднимал осевшие лодки.

В глубине шалаша раздавался кашель.

– Ты сегодня опять поедешь? – вылезая из трюма, спросил Нон.

Чен, к которому относился этот вопрос, молча кивнул головой.

– Не бережешь ты голову!.. – вздохнул Нон.

– А зачем ее беречь? – рассмеялся Чен.

– Чтобы дольше жить?

– А зачем дольше жить?

Нон был повержен в недоуменное молчание.

– Вот видишь, ты и не знаешь! Слепой Ма вмешался в разговор.

– Я не вижу твоего лица, но ты беспечен, как дрозд… Мудрый не спрашивает, зачем он живет.

– У каждого человека своя мудрость, Ма! – воскликнул Чен. – Твоя мудрость жить, не видя радости. А моя мудрость жить, не жалея головы. С задней кормы донесся голос Сина.

– Берите чашки. Рис готов.

Чен пошел за чашками.

– Хотел бы я видеть этого парня, – сказал Ма. – Он или дурак или большой мудрец!

Собака, разыскивавшая по берегу завтрак, вернулась с прогулки разочарованная.

– Чифан! – зашепелявил дрозд.

Собака посмотрела на дрозда и облизнулась.

Чен принес поднос с чашками и палочками; Син – закоптелый котел с рисом.

Котел был большой; рис лежал на самом дне. В синей чашке плавали поджаренные улитки.

– Чифан! – торжественно объявил Син.

Все уселись вокруг котла на цыновках.

– Давно я не слышал хороших изречений, – с сожалением заметил Син, раскладывая рис по чашкам.

– Больше забастовок – больше рису кули, – сказал Чен. – Разве плохо?

– Твои изречения очень просты, – ответил Син. – Им недостает фантазии!