Нам не дано предугадать - [41]

У меня был ящичек сигар, подарок друга, и вначале я выкуривал две сигары в день, потом, вынужденный экономить, я выкуривал одну, очень медленно, зажигая ее несколько раз в день. Я не любил сигареты, и когда последняя сигара кончилась, я отказался от удовольствия курить. Сигары были слишком дороги, чтобы их покупать.

Недели через две после моего заключения надзиратель вошел со свертком и вскрытым письмом для меня. «Это от вашей жены», – сказал он. В большом волнении я прочитал, что она в Екатеринбурге и что она и дети здоровы. Как радостно было получить это известие и знать, что она здесь и пытается добиться свидания со мной! В свертке была еда: печенье, булочки, масло и ветчина. На всех коробках были следы того, что они тщательно обследованы. Такие свертки затем приносили два раза в неделю, обычно с короткой запиской от жены, и их появление наполняло меня радостью.

Однажды я был вызван в канцелярию. За столом сидел человек, который, как я узнал позже, был комиссаром юстиции Уральского округа. Он пригласил меня сесть и начал задавать вопросы относительно моего прошлого, о причинах, заставивших меня покинуть Москву и переехать в Сибирь, о моих отношениях с Львовым и, наконец, спросил меня, знаю ли я некоего господина Л. и что я могу ему рассказать о корниловской Добровольческой армии. Этот вопрос поразил меня и дал пищу для размышлений. Господин Л. приходил к кн. Львову в Тюмени за две или три недели до нашего ареста и говорил об антибольшевистском движении на юге, которое возглавляли генералы Корнилов и Алексеев. Он уехал в тот же день, и мы ожидали подробностей об этом движении. Как мы потом узнали, наши обвинители знали об этом разговоре из дневника, который вела моя тетка, он был найден во время обыска в доме моего кузена.

Так вот этот знаменитый заговор, в котором мы принимали участие и о котором в поезде говорил комиссар! Если бы был настоящий суд, мы были бы легко оправданы, поскольку можно было бы доказать, что кн. Львов не делал в то время никаких попыток войти в сношения с лидерами движения на юге.

После допроса комиссар отослал меня обратно в камеру. Я пробыл там около получаса, когда надзиратель вызвал меня опять в канцелярию. «Чего еще они хотят от меня?» – думал я, нехотя идя за ним. К моему удивлению и радости, я увидел в канцелярии жену, разговаривающую с комиссаром. Я не видел ее три недели и нашел очень изменившейся, она выглядела усталой и обеспокоенной. Мы сели по разные концы стола, комиссар – между нами. Он следил за нашим разговором с большим вниманием. Не думаю, чтобы мы сказали что-нибудь, что было бы ему интересно, мы говорили главным образом о детях. Нам не разрешили подойти друг к другу, и когда через 10 минут комиссар позвонил, появился мой надзиратель и отвел меня в камеру, я почувствовал себя более одиноким, чем раньше.

Эти свидания с женой, которые позже бывали каждую неделю, всегда действовали на меня угнетающе. За лихорадочным ожиданием и радостью следовала пустая беседа в присутствии человека, который прислушивался с интересом к каждому слову и, не спуская с нас глаз, пытался что-то выудить из нашего разговора, и наконец горечь прощания, все это очень выводило меня из равновесия. Но я не мог жить без этих свиданий и считал часы, когда вновь увижу жену.

Мое одиночество длилось около месяца. В течение этих долгих часов в камере, шагая взад и вперед, как пойманный дикий зверь, или лежа в постели долгими бессонными ночами, я думал о многих вещах, на которых в сутолоке и спешке жизни у меня не было времени задержаться мысленно. Одиночество имеет свои преимущества. Оно заставляет переосмыслить свое прошлое, дает возможность лучше узнать себя, определить свое отношение к Богу, к миру, к другим людям. За воспоминаниями и картинами светлого, счастливого прошлого, встававшими передо мной, следовали размышления о причинах свершившихся перемен, приведших меня в одиночную камеру екатеринбургской тюрьмы.

Воспоминания

Я уехал из Москвы в начале декабря 1917 года, всего месяц спустя после того, как большевики разбили войска, пытавшиеся защитить слабое и беспомощное правительство Керенского. Я уехал, так как был уверен, что буду арестован за то, что возглавлял антибольшевистскую деятельность в моем уезде недалеко от Москвы, к тому же жизнь в Москве была слишком трудной и дорогой, с продовольствием было тяжело, и, лишенный моего состояния, я был не в силах содержать большую семью. Я решил уехать в Сибирь, где условия жизни были легче и где, как большинство из нас полагало, большевики никогда не укрепятся.

А что теперь? Я был в тюрьме и, конечно, в гораздо более скверном положении, чем в Москве. Большевистский режим по всей Сибири, нехватка продовольствия, а я не могу зарабатывать на жизнь и содержать семью.

Ах, эти последние дни в Москве! Я их никогда не забуду. Бои на улицах, дома и церкви в руинах, жизнь в неотапливаемых домах, без воды, электричества, почти без еды и денег.

И этот горький, вынужденный отъезд из моего любимого дома близ Москвы, где прошла лучшая часть моей жизни, где я отдал столько энергии общественной деятельности и поддержанию имения.