Нам не дано предугадать - [43]

Основным вопросом была аграрная проблема. Один из аспектов этой проблемы заключался в том, что хотя большая часть используемых земель – 65 % – находилась в руках крестьянства, оставалось значительное количество во владении государства и помещиков, что возбуждало недовольство в умах крестьян, считавших себя обделенными землей после реформы 1861 года (освобождение крестьян от крепостной зависимости). Другой стороной аграрной проблемы было то, что в большинстве губерний Центральной и Северной России земли принадлежали не отдельным крестьянам, а общинам. Владелец никогда не мог быть уверенным, что не будет передела земли и что его надел не будет взят у него, невзирая на те улучшения, что он сделал. Эта политика убивала в крестьянстве предприимчивость и чувство хозяина.

Единственным государственным человеком, понимавшим вред общинного владения землей, был премьер-министр Столыпин, один из наиболее талантливых государственных мужей, которых когда-либо имела Россия. Его целью было разрушить существующую систему землепользования и создать такую, которая поощряла бы индивидуальное землевладение и увеличение крестьянских наделов, гарантируя им ссуды на покупку земли у больших поместий. Он частично преуспел в уменьшении высокого процента земель, принадлежащих большим поместьям, и, если бы не разразилась война, в течение ближайших 10–20 лет все земли перешли бы в руки крестьян. Процесс пошел бы быстрее, если бы Столыпин согласился с программой Конституционно-демократической партии (кадеты), предлагавшей принудительную продажу земли. Это была та же самая программа экспроприации земли, разделения ее между крестьянами, которую так успешно использовали коммунисты. Но коммунисты хотели оставить земли в деревенских общинах. Они не намеревались поощрять частную собственность и образование новой «буржуазии». Крестьяне же желали владеть землей единолично.

Лозунг, который коммунисты бросили в массы во время войны, – «Мир, мир любой ценой!» – тоже был успешным. Люди устали от трех лет войны. Энтузиазм первых лет иссяк, жизнь становилась более трудной, такие большие города, как Петербург, не снабжались всем необходимым, а когда началась революция, крестьяне стали массами покидать окопы и отправляться по домам, боясь, что им может не достаться их доли земли.

В феврале 1916 года я был послан Союзом земств (под эгидой Красного Креста) на фронт, чтобы инспектировать санитарные условия и методы эвакуации и транспортировки раненых. У меня была возможность посетить оба фронта – Западный во Франции и Восточный в Галиции. Я был поражен разницей состояния духа. Положение на Восточном фронте было лучше, Эрзерум пал, Кавказская армия триумфально продвигалась в Малую Азию, и начиналось наступление в Галиции. Все надеялись на скорое окончание войны. Другой была ситуация во Франции. Это было трудное время для французских войск, противостоявших ожесточенным атакам под Верденом и тем не менее сохранивших бодрое состояние духа.

В течение четырех месяцев я был на разных фронтах, а также провел некоторое время в Лондоне и Париже. У меня была прекрасная возможность изучать госпитали, санатории и общественные учреждения, были долгие и детальные разговоры с коллегами по профессии и с политиками, и все это произвело на меня глубокое впечатление.

В Москву я вернулся в июне во время большого наступления в Галиции. Госпитали были переполнены ранеными. Будучи очень занят в своем госпитале близ Москвы, я не имел времени, чтобы поехать в город или на фронт. Когда русское наступление было остановлено врагом и началась позиционная война, мне пришлось поехать на фронт с лекциями обо всем том, что я видел за границей: новые методы обработки и санитарии, улучшения транспортировки и т. д. Впечатление, которое я вынес из разговоров с солдатами и офицерами, сложилось у меня много хуже того, что было в начале года, и совершенно другое, чем то, что я получил во Франции. Перемена в состоянии духа была очень характерна для русской или даже вообще славянской расы. Я видел, с одной стороны, пренебрежение опасностью, с другой – отсутствие уверенности в себе, быстрое впадение в отчаяние после незначительного поражения или задержки наступления, слишком много критицизма по отношению к Ставке, правительству и даже к союзникам. То же наблюдалось и в Москве, но надо признаться, что правительство давало поводы для самой суровой критики. В конце 1916 года автократический режим потерял поддержку даже в тех слоях общества, которые всегда были на его стороне, и революция началась.

Первые дни марта 1917 года я провел в Москве, бродил по улицам, слушал демагогические речи, со жгучим интересом читал пугающие новости, доходившие из Петрограда. Новости об отречении государя и вслед за этим его брата, великого князя Михаила, были восприняты в том круге, к которому я принадлежал, с величайшим изумлением. Поскольку Николай Второй потерял всякую популярность даже среди самих монархистов, то его отречение, и тем более великого князя, означало конец монархии в России. Это была форма правления, которая в глазах умных и честных людей была единственной приемлемой формой правления в России в это трудное время. Будущее казалось совершенно неопределенным, «Великая Бескровная Революция» воспринималась с улыбкой недоверия. Энтузиазм и ликование были видны только среди рабочих и молодых людей, принадлежащих к интеллигенции, но они составляли меньшинство населения. Каковы были чувства крестьян? Это интересовало меня больше всего, и после нескольких дней в бурлящей революционной Москве я возвратился домой в Петровское.