Наказание свободой - [199]

— А кто председателя поджог?

— Сам сгорел. От самогонки. Сказывают люди, синий дым из евоного рота пыхнул, аж лицо всё почернело. В гробу, как негра лежал. Прости его, Господи.

Разворошённое журналистское любопытство подтолкнуло меня на дальнейшие расспросы о Николае, о его характере, поступках, друзьях, увлечениях, о чём он мечтал, какие книги читал. Поинтересовался: была ли у него девушка, ждала ли после осуждения?

Допоздна засиделись. Мария Ивановна мне на лавке постелила. Укрылся облезлым полушубком, довоенным. От Колиного отца остался. Верно, этим полушубком и Коля когда-то пользовался.

Уснуть я не смог почти всю ночь, настолько разволновался. Пока не забрезжил в окнах рассвет, лежал и думал. О последней светлой надежде Марии Ивановны — возвращении сына. Ею и питается. О Коле размышлял, о его несбывшейся мечте стать лётчиком, об Анне, соседской девушке, с которой дружил и на которой намеревался жениться. Жил человек, рос, мечтал, трудился, мучился, боролся. И что после себя оставил? Страдания матери да бумажный самолётик со звёздочками на продранных крыльях… Но уже иначе мне увиделось то, что произошло в далёком пятьдесят четвёртом в одном из многочисленных сибирских лагерей. Нет, я отнюдь не оправдал да и сейчас не оправдываю убийцу, но произошедшее оценил иначе: оба они — жертвы. И терзал меня один вопрос: открыть Марие Ивановне правду о её сыне или пожалеть и без того несчастную?

После яростных споров с самим собой я понял: не смогу сказать правду. Не надо! А ложь такой тяжестью давила, что, не дожидаясь пока окончательно рассветёт, встал, собрался и потихоньку вышел на вольный воздух. Осторожно миновал калитку и, вздохнув полной грудью, направился к тракту. И вдруг вспомнил: самолётик забыл. Оглянулся. Тускло светилось окно в избе Марии Ивановны. Я повернулся и пошагал дальше.

Мама, я лётчика люблю…

Мама, я лётчика люблю,

Мама, я за лётчика пойду.

Он летает выше крыши,

Получает больше тыщи.

Мама, я лётчика люблю!

Мама, я повара люблю,

Мама, я за повара пойду,

Повар делает котлеты

И баланду с винегретом.

Мама, я повара люблю!

Мама, я доктора люблю,

Мама, я за доктора пойду.

Доктор делает аборты,

Посылает на курорты.

Мама, я доктора люблю.

Мама, я жулика люблю,

Мама, я за жулика пойду,

Жулик будет воровать,

А я буду продавать.

Мама, я жулика люблю!

Мокрый хвост

1956, начало осени

Такого разговора Витька не ожидал, ведь с тюрягой и лагерем покончено. Но Серёга «выставил счёт». И не от себя, а говорит, что маляву с зоны получил: люди интересуются, как живут Рыжий и Красюк. Бегают[270] ли? Что отписать людям? Не скажешь же, что завязал.[271]

— Я — то бегаю, помалэньку карабчу,[272] а ты, Красюк, чевой-то совсем скурвился. У своей проститутки[273] между ляжек застрял.

Витьку последние слова задели за больное: какая Оля — проститутка? Честная девочка была. Серёге, однако, не возразил, недавно и сам так думал. Как все блатари.

— Забыл, Витёк, про должок свой? Кто тебя у хозяина подкармливал? Должен — надо платить. А то — фуфло получается? Мокрый хвост у тебя, не забыл? Теперь ты с нами на век повязан.

В интонации голоса Серёги звучал явный приказ. Или скрытая угроза. На что способен Рыжий, Витька хорошо знал. На всё, что угодно.

— Короче, вот што, Витёк, — уже более миролюбиво продолжил Серёга, — в воровской общак нужно грошей подкинуть.

— Ты же знаешь: какие у меня гроши. Оля не работает, с пацанкой сидит. А у меня зарплата — от хуя уши.

— Бегать надо, Витёк! Держать хвост пистолетом.

— Набегался. Из-за проигрывателя всё в жизни через жопу пошло…

— Не бзди, Витёк! Подкнокал я одну хату — верняк на десять кусков шмотья центрового наберётся. Рыжья у них затырено — не мерено! Жирно живут фраера! Колупнём хату?

Видя нерешительность бывшего подельника, уже другим тоном произнёс:

— Ну что ты минжуешься?[274] Как девочка! Лепим скок?

Серёга пристально вперился в собеседника рысьими недобрыми глазами.

— Как скажешь, Серёга, — произнёс Витька.

— Ну вот и молоток! А то: и хочется, и колется, и мамка не даёт.

— Как скажешь…

На этом разговор закончился. Витьке было видно, насколько доволен Серёга результатом толковища.

Витька вышел в кухоньку, пока Ольга укладывала малышку. Закурил. Успокоился малость. Как же ему всё-таки поступить?

Дело было в пятидесятом, в Красноярском пересыльном лагере. Тысячи и тысячи зеков со всего Союза свозились сюда в скотских железнодорожных вагонах и на баржах, чтобы этапами хлынуть на стройки коммунизма, на освоение бескрайнего Севера. Великое судилище преступного мира здесь, на пересылке, вершило свои приговоры виновным, нарушившим воровские законы или пошедшим против воли блатных.

Для Витьки Пьянкова, а ему к тому времени едва минуло шестнадцать, эта пересылка чуть было не стала могилой. И неожиданно всё обернулось, как в сказке. Никогда ещё за свою жизнь он не получал такой власти над другими, над зеками-фраерами, как тогда. «Доверили!»

…Пока он отбывал срок наказания, мать распродала то немногое из вещей и мебели, что ещё осталось после военного лихолетья, чтобы ежемесячно отправлять сыну по продуктовой посылке. На что сама существовала, трудно поверить — на сущие крохи. На хлебе и воде тянула. Правда, к мизерной зарплате уборщицы прибавкой шли несколько рублей квартирантки, которой был сдан угол за занавеской. Постоялицей той была Оля, некрасивая тихая девушка, к тому же — малоразговорчивая.