Наказание свободой - [198]

Врач из меня не получился. Я стал журналистом. Через много лет по редакционному заданию я оказался вблизи села, название которого вспомнилось сразу. Решил: пусть поздно, однако сдержу данное когда-то слово.

Нужный дом нашёл без труда. В селе царили тишина и безлюдье. Теплынь. Отворил обветшалую калитку и вошёл в заросший сорными травами двор. Изба невелика, древняя — в землю вросла. Дверь не заперта, а внутри — никого. Огляделся: обстановка — убогая. Бедность. На стене веер выцветших семейных фотографий в рамке под стеклом. Больше почему-то запечатлены похороны, покойники и малые дети. Отдельно, над кроватью, парный фотопортpeт в пожелтевшем от времени паспарту — он и она.

Возвратился во двор, в огород заглянул — там и обнаружил хозяйку. Она окучивала картошку. Старуха в тёмной одежде, в выгоревшем белом платочке с синим горошком.

Я ещё не подошёл к ней, а у старухи на коричневом от загара морщинистом лице улыбка, приветливая и застенчивая.

— Я к вам от сына, — сказал я, забыв как его звали: то ли Виктор, то ли Николай.

— Неужто жив Коленька? — встрепенулась она.

И произошло невообразимое: я увидел, что никакая она не старуха, ну лет пятидесяти, не более, только очень измождённая.

— Когда наказ давал известить вас, то жив был, — сказал я полуправду, словно кто мне приказал. — Давно это было, аж в пятьдесят четвертом.

— А я с тех пор никаких весточек от него не получала. Знать-то, неживой он, подумала грешным делом. А сны вещие мне были, что жив…

— Виноват, что сразу вам не написал. А после так получилось, что уехал далеко. Армия, учёба. И вот, по случаю завернул…

Нет, она не осерчала на меня. Спрашивала: ну как он там? Небось, нелегко в тюрьме-то? Тяжко?

— Работа — тяжёлая, — подтвердил я. — Но — ничего. Можно выдержать. Если поднапрячься. И здоровье есть.

— Ну, да к чижолому труду он сызмальства приучен. Привышный. Крепкий парнишка, жилистый. В отца. Выдюжит. Да чего ж мы тута стоим, идёмте в избу.

И потекла неспешная беседа.

Отец Коли не вернулся с фронта, погиб в сорок четвёртом в Пруссии. Там и похоронен рядовой Иван Парамонов. Десяти лет Коля остался сиротой. За год до того простыл и умер младший брат. Мария Ивановна указала мне на одну из похоронных фотографий.

— Учитель у нас был, Василь Егорыч. У него аппарат был. Он и делал нам карточки, — поведала она. — Хороший был человек. Детишек любил. И Колю мово. «Самолётиком» всё кликал.

Хозяйка не спеша собрала на стол. Извинилась за скудное угощение. И продолжала расспрашивать о сыне. К стыду своему, я почти ничего определённого не мог рассказать.

Мария Ивановна с полочки, на которой икона-благословение стояла, достала замусоленное, почти нечитаемое письмо. Одно из последних. Треугольничек с незабытым мною обратным адресом: почтовый ящик №…

В общем, Мария Ивановна оказалась добрым, радушным человеком, бесхитростным и честным. И безмерно несчастным, хотя ни одной жалобы не проронила. Это было видно по тому, как она держится, говорит. И по мере знакомства во мне разрасталось недоумение: как в столь человечной обстановке мог вырасти будущий душегуб? Ведь тот крайне озлобленный и образно воспринятый мною ощерившимся волком лагерный бандит и вот этот, на фотографии, славный босоногий парнишка с самодельным планером в руках — одно и то же существо?

— Любил еропланы мастерить, — подтвердила Мария Ивановна. — Василь Егорыч помогал ему поначалу. Из шепочек и гумажек Коля клеил те еропланы. На чердаке, знать-то, ишшо лежат. Ежли не истопила. Коля хотел на лётчика учиться. Да вот… Наказал его Господь.

Я слазил на чердак и раскопал там, среди хлама, несколько поломанных моделей планеров. Не знаю зачем, но одну из поделок, с прорванными крыльями, я прихватил с собой и попросил у Марии Ивановны — на память. Она разрешила.

— И где может быть Коля, ежли жив? Пошто молчит? — горевала она. Этот вопрос, боль из болей материнских, адресовался и мне. Чем я мог её утешить? Только и промямлил:

— Может быть, дали новый срок. Без переписки. Запретили на волю, домой, писать.

— Неужто так может быть?

— Может. Николай горячился. Порой не в меру…

— Горяч он, верно. Весь в отца. И несправедливости не терпел. Никому спуску не давал. Я его сколь увещевала: сынок, нельзя эдак-то. Другим надо прощать. Только один Бог людям судья. Ты простишь, и Господь тебя простит тожа. Да Коля, гневливый, на своём стоял. За то и в тюрьму угодил.

— А за что его посадили?

— Неужто он вам не рассказывал? С председателем схватился. Из-за трудодней недоданных. Мыслимое ли дело: с самим Анкудиновым. А он партейный. У его все свои — и в милиции, и в суде. Нешто начальству можно свою правоту доказать? Лександр Григорич его и упёк. Не сам — по его подсказке. Зерна в Колину торбочку насыпали и участковому собчили. А тот его и заарестовал. По указу, на семь лет. А сын не брал чужого сроду. Не было такого в нашей породе. С голоду, бывало, пухли, а чужое не трогали. Напрасно Колю засудили. Он на суде в сердцах пообешчал: вернусь, говорит, за подлость всем отомщу. Напрасно ожесточился, здря в своё сердце зло впустил. Бог и так Лександра Григорича наказал: сгорел он. До смерти. А учаскового удар хватил. Поплексический. Праву руку-ногу отнял. За несправедливость ихнюю.