Накануне шел дождь. Саботаж - [6]

— Сведение счетов? — продолжал я держаться своей версии.

— Если хотите, патрон, можно и так это назвать… Только с той свиньей я уже имел встречу. Его рыло запомнилось мне на всю жизнь, и я его сразу узнал, когда столкнулся с ним в Вила-Нуэва. Он меня тоже узнал, потому что дурак. Я хотел избежать столкновения — не то было время — и сказал ему: «Давай отсюда, боров! Давай, а то я за себя не ручаюсь». И пригрозил пистолетом: «Уходи отсюда, за тобой стоит тень убитого Пепе. Я спрашиваю тебя, что ты сделал с моим другом Пепе? Что ты сделал с его женой? Что ты сделал с товарищами, которых предал, свинская рожа?» Bueno: пистолет выпрыгнул из моих рук.

Во мне безотчетно росло восхищение этим казавшимся мне порочным человеком, который рассказывал кровавую историю. Но я не хотел так быстро сдавать свои позиции и попытался смутить его:

— Если я правильно понял, вы забыли о своем друге Пепе или не имели твердого намерения отомстить за него?

Кандолас спокойно, с достоинством встретил мой взгляд. Потом вынужден был ответить:

— Послушайте, человек не должен быть ослеплен жаждой мести. К тому же в жизни есть кое-что поважнее, чем личное.

Я не понял, было ли сказанное ответом на мой вопрос или продолжением начатого им ранее разговора. Во всяком случае, я чувствовал явное унижение и жгучее желание любым способом доказать ему, что моя любовь к руднику совсем не вызвана стремлением получить прибыль и ничего не имеет общего с планами и намерениями его хозяев.

Стук хлопнувшей двери и, человек, неожиданно вошедший в барак прервали наш разговор.

— Не могу справиться с водой, вымок весь. Пусть кто-нибудь сменит меня.

Тут я забыл и о Кандоласе, и о его историях. Но в тот самый момент, когда я вставал со скамьи, ужасный крик разорвал утреннюю тишину. Оказалось, один из парней, стоящих у ворота, случайно выпустил вал, и ничем не сдерживаемая бадья, которой вычерпывали воду, полетела на работавшего внизу шахтера. Красный туман застлал мне глаза, и подавляемая все эти дни злоба вырвалась наружу: я бил по лицу виновника случившегося. Вдруг чьи-то пальцы крепко впились в мою руку, сжали ее, стиснули. Это были пальцы Кандоласа.

— Патрон, остановитесь! Вы на всю жизнь сделаете человека несчастным.

След от его пальцев так и остался на моей руке. И теперь, вспоминая эту историю, я то и дело трогаю руку, будто она все еще болит.

Самой суровой порой для меня были годы работы на руднике. Рудник был для меня ни с кем и ни с чем не сравнимым наставником. И одним полученным здесь уроком я обязан Кандоласу. После того памятного утра я увидел его лишь спустя три дня. Все это время я провалялся в постели, держа под рукой бутылку с джином. Спал, просыпался, прикладывался к бутылке и снова засыпал. Среди шахтеров это было делом обычным. Всегда, когда неврастения или усталость достигали предела, все прибегали к этому единственному средству: лежать, поплевывая в потолок, спать и пить. Чувства притупляются, сворачиваются, подобно ежу перед опасностью. И эта своеобразная форма анестезии позволяла нам бесконечно долгими ночами не слышать ударов перфоратора, шум которого обычно изводит, сотрясая мозг и разрушая кости.

Надев спецовку и тулуп, я вошел в галерею. Мне говорили, что ничего нет более предательского, чем глинистые слои, приходящиеся на кровлю, здесь жди самого худшего. Почва не предупреждает — она обрушивается внезапно.

Я шел по рельсам, и рождавшееся от стука моих резиновых сапог эхо сжималось в бездонном и черном конце галереи. Заключенные в футляры лампочки, убегая вперед, искали мою тень. Огромная, зловещая, она то опережала меня, то отставала, когда я вступал в новую полосу света. Когда ты один, это производит впечатление. В боковом отсеке я столкнулся с Кандоласом. Здесь ему делать было нечего: он выполнял наземные работы. И именно поэтому и еще потому, что мне надоела его навязчивость, я грубо обрушился на него:

— Что вы здесь разнюхиваете?

Но он даже не изменился в лице и как ни в чем не бывало, спокойно, будто и не слышал моего вопроса, попросил:

— Дайте сигарету.

Он размял ее и, когда я поднес ему спичку, на губах его играла загадочная улыбка.

— Вы мне нравитесь, патрон, — сказал он. — Вы свой. Это за версту видно. А вот инженера Браза я бы сбросил в шахту не задумываясь. Вы другое дело. Вы свой. Это я знаю. Так ведь? Не надо говорить, что нет. Я, конечно, пьяница, оборванец, вы испытываете ко мне отвращение, я все вижу, патрон.

Он таращил помутневшие от водки глаза и грозил кому-то красным пальцем. Его слова разносило эхо во все боковые отсеки, казалось, будто дюжина ртов повторяла громко то, что следовало хранить в тайне.

— Пошли отсюда, — сказал я грустно.

Его тень, она была внушительнее и больше, чем моя, слилась с моей тенью, словно они готовились пожрать друг друга. У выхода из галереи нас встретил сырой порывистый ветер, швырнув нам в лицо сухие листья. Здесь, во дворе, сигналил автомобиль.

— Вы меня извините, что я вступился за того парня. Может, не мое это дело. Но поймите, патрон, ведь даже справедливое наказание может погубить человека. Парню-то теперь каждую ночь будет сниться погибший товарищ. И в том виноваты вы — прижгли больное место каленым железом.