Нагасаки - [9]

Около года. Внезапно я перестал слышать голос инспекторши. В голове все спуталось. Вспоминались все эти вечера, ночи, когда я мнил, будто я один и надежно защищен от мира. Под стеклянным колпаком. В норе, в берлоге, в пещере. В глубине моего смятения закипал смутный гнев, хотя я не знал доподлинно, к кому он обращен. Да, все так спуталось, что в течение тридцати бесконечных секунд все звуки, доносившиеся извне: слова полицейской инспекторши, раскаты голосов в кабинетах, цикады, сирены, — слились в неразличимое жужжание, глаза ничего не видели, кроме пчел, вернее, ячеек улья; все стало сплошь тускло-серым, и на этом фоне мельтешили светящиеся точки; пальцы на руках и ногах подрагивали все сильнее и сильнее; не испытывая боли, я терял контроль над своими конечностями. Было такое чувство, будто меня постепенно куда-то уносит, в каком направлении, не знаю. Потом мне удалось сделать вдох, еще один, поглубже, и дурнота понемногу рассеялась. Говорившая со мной женщина, чей голос странно отдалился, возвратилась. Я возвратился к реальности.

— Она жила у вас с прошлой осени. Вы долго ничего не замечали — все дело в том, что свою скрытность она сумела превратить в искусство выживания. Однако мало-помалу она, как видно, почувствовала себя в безопасности и освоилась. От вас не ускользнуло, что иногда она брала еду на кухне, думая, будто это пройдет незамеченным, как и все остальное.

Но вернемся ко дню ее прихода. Она обследует все комнаты. По определенным безошибочным признакам понимает, что вы живете один. Бросает взгляд туда-сюда, идет вдоль галереи, ведущей к уборной, и, наконец, находит место, где устроит себе жилье. Так все, по ее рассказу, и началось: она распахнула осиирэ, осмотрела его. Внизу все аккуратненько сложено. Похоже, никто не пользовался вещами целую вечность. Эта комната лишняя, дожидается гостей. И тут ее словно осеняет: она и есть гостья, которой дожидалось это место! Солнце выглядывает из-за туч, жарко греет сквозь приоткрытое ею окно, рисуя на тростниковой циновке теплый прямоугольник. Она усаживается в лучах света. Ей хорошо. Блаженство? Во всяком случае, оцепенение: именно в это состояние она погружается на время, и все мысли в ее голове сводятся к одной: остаться. Ненадолго. Солнце на татами такое ласковое, что она уже представляет себе, как устроится здесь. Она попробует провести ночь в стенном шкафу. Впервые за много времени принимает душ. Помывшись, чувствует себя помолодевшей. Это ее слова. Она решается у вас переночевать, один раз, чтобы подкрепить силы. Забравшись в свое логово, она слышит, как вы возвращаетесь…

* * *

Мне отдали найденный у нее дубликат ключа. Я поблагодарил кивком. Замок все равно сменят сегодня же вечером, и этот ключ уже не пригодится. Когда я пришел домой, начинало смеркаться. Линия берега по ту сторону залива вырисовывалась в виде диадемы фонарей и маяков. Не зажигая света, я минуту помедлил в гостиной, собираясь с духом, перед тем как открыть дверь в кухню. Потом открыл. День угасал, напоследок отчетливо высвечивая контуры чайника, чашки с недопитым бантя, скороварки, йогурта. Полиция ничего не тронула. А из-за буфетного стекла за мной наблюдала камера. Это длилось не больше секунды, но я успел представить себе, как кто-то прямо сейчас следит с ее помощью за моими движениями и снимает телефонную трубку, сообщая в полицию о моем присутствии в доме. Я пойман в кухне и посажен в тюрьму. После чего тот человек возвращается домой и убирает на место все, что я передвинул. А тем временем за его действиями через веб-камеру следит еще один тип, считающий себя истинным хозяином дома, и тот, в свою очередь, снимает телефонную трубку.

Вместо этого гоблин женского пола, дважды возникавший на моем экране, попался в мои сети. Предметы, в беспорядке брошенные ею сегодня утром, напоминали фотографию, слишком рано извлеченную из ванночки с проявителем. В натюрморте из кухонных принадлежностей было что-то от Геркуланума[17], застигнутого врасплох удушающим газом, и внезапно меня обдало ужасом. Непонятно как возникшая цепочка ассоциаций заставила задуматься о собственном прошлом. О тех днях, что не оставили ни малейшего воспоминания… Например, 10 октября 2006 года: что делал я в тот день? Что особенного совершил, в отличие от 1 марта 2003 года? Как метеоролог, я старался запоминать, какие события происходят на небе; но что останется после меня самого здесь, на земле?

И это еще не все. Благодаря своего рода отдушине, приоткрывшейся в моем сознании с появлением этой женщины, кое-что стало для меня проясняться. Я понимал, что этот год, общий для нас обоих, хотя она меня не знала, а я и вовсе ничего о ней не ведал, изменит и уже изменил во мне что-то. Я не мог бы сказать, что именно. Но из этой переделки невредимым мне не выйти. Я смотрел из широкого окна гостиной на засыпающий город, и взгляд проникал далеко за пределы моей жизни, далеко-далеко за пределы жизни одного человека. Регулируя фокусировку, постепенно сокращая глубину поля зрения, мои глаза выделили четко лишь деревянные здания Дэдзимы — колокольню и служебные постройки старинного искусственного острова в порту, где в течение двух с половиной столетий держали в изоляции иностранцев, торговавших с империей, немногих голландских моряков и купцов. И этим европейцам никогда не дозволялось ступать на твердую землю в нескольких метрах от них. Должно быть, в тот вечер я был особенно склонен к странным размышлениям: мне стало казаться, что Нагасаки долго служил чем-то вроде стенного шкафа в дальнем конце просторной квартиры Японии с анфиладой из четырех главных комнат — Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю; империя же все эти двести пятьдесят лет, так сказать, притворялась, будто ей невдомек, что некий нелегальный пассажир, Европа, тайком поселился в шкафу… А между тем сколько технологий, идей, знаний шло транзитом в обоих направлениях через это «двойное дно»! В какой степени Дэдзима изменила наши воззрения, пока длилась вековая спячка? Со своей стороны я опасался, что осиирэ в моем доме, а также все события, приключившиеся из-за него в моей скромной жизни, дестабилизируют, ослабят меня, выбросив в открытое море бытия.