Надя Курилка - [3]

— Как доктор, — шутили бабы.

Новорожденные телята что дети малые — за ними уход да уход. И возится она днями целыми с ними, молоком их подогретым поит, отваром клевера, болтушкой мучной. Клетки три раза на день чистит. Зимой, темень еще, метель крутит, сровняло дороги, а она торопится раньше всех, утопая, в телятник печку растоплять, чтоб телята не простудились. Чуть что — бежит к Еремееву.

— Печка дымит, посмотреть надо, полы в клетках подгнили — теленок провалится, ногу сломает.

И так — день за днем. Выходит до определенного времени, в другие руки передает, а к ней почти каждые сутки после отела поступают. Растел на зимний период обычно приходится. Случалось, и ночевала тут же.

При работе такой и результаты видны. У Нади чистота в родилке, как ни у кого, у Нади привес ежемесячный выше, чем в других бригадах, у Нади заболеваемость телят редка. И заработок был. Придет в день зарплаты в контору, случается — у кассира мелкие деньги, начнет отсчитывать ей рублями да трешками — ворох бумажек на столе.

— Огребает баба деньжищи! — скажет кто-либо завистливо за спиной.

На него тут же накинутся:

— Огребай и ты, кто же тебе не дает. Хоть лопатой!

— Вот — вот. Сначала навоз, а потом рубли!

— Да не с его ухваткой!

— О чем и разговор!

Бригадир соседней бригады, прослышав, что живет Надя на квартире, приехал втихую, чтобы переманить ее к себе.

— Переезжай, машину пришлю. Избу новую займешь!

Еремеев узнал да бегом на ферму. Сцепились с бригадиром тем чуть не до драки. Во, Ерема забегал, — смеялись по деревне. — А бывало, первыми днями, как увидит Надю, — нос в сторону.

Весной освободилась по нашему переулку просторная изба, Еремеев сам пришел к Наде.

— Вот что, Надежда, хватит тебе но квартирам мотаться, переходи, занимай избу. Огород там хороший, сараи крепкий, хозяйкой будешь.

Лукъяниха в слезы. Привыкла за год к квартирантам, Еремеева клясть начала — опять он во всем виноват. А над Надей запричитала — заплакала:

— И что тебе не жить у меня, и чем я тебе не угодила, разве слово какое плохое сказала? И не надо мне платы с тебя, живи, как дочь родная, умру — все тебе останется.

— Ничего мне твоего не нужно, бабушка, — смеялась Надя. — Что ж, я так и буду всю жизнь квартиранткой у тебя? Я, может, замуж хочу выйти.

Перебралась, и стали мы соседями.

Десять лет прожила Надя в нашей деревне. За годы эти все успели забыть давно, что приезжая она да после заключения. Будто родилась тут да так и жила все время рядом с нами. Давно она уже не называла Еремеева «начальником», в разговоре величала но отчеству, а за спиной — Еремой. Все годы ухаживала за телятами. Сын её Колька после семилетки закончил курсы трактористов, на трактор сел. И каким парнем вырос — любому такого сына пожелать можно. Смирный, в работе безотказный и хорош по — девичьи. Бывало, идет навстречу и, шагов десять не доходя, голову наклонит, как взрослый, — здоровается. Мотоцикл купил себе, ружье, фотоаппарат. Оделся на свои заработанные.

Надю несколько раз в область посылали, как лучшую телятницу. Приедет, подарков привезет бабам — соседкам. Той — платок, этой — на юбку. Сыну приемник ручной привезла — транзистор. С приемником этим она любила ходить за ягодой. Рассказывала:

— На сучок его повешу, он кричит — и мне веселее, будто разговаривает кто со мной.

Собрание какое случится — Надю обязательно похвалят. И Еремеева упомянут. Так и говорят: «В бригаде Еремеева телятница Кузнецова Надежда Федоровна…»

Еремееву приятно, конечно.

Дело соседское — часто заходила она к нам, подружилась с матерью.

— Яковлевна, научи носки вязать, зима скоро.

— Да я тебе свяжу, — пообещала мать.

— Ну что ж мне, так всю жизнь и будут вязать, сама научусь. — Или: — Пойдем, посмотришь, так ли я рассаду высадила. Не густо ли.

И за добро добром платила.

Случалось, прихворнет мать зимой, она и корову подоит, и баню вытопит, когда нужно. Каждую осень картошку помогала копать. Всюду успевала.

— Надька, замуж тебе надо, — говорили бабы. — Не шестьдесят лет — одной-то быть.

— Вот Кольку женю, — соглашалась она, — а там и сама объявлюсь невестой.

Хорошо помню ее на пожаре.

Загорелась избенка у бабки Сысоихи. Избенка старая, крыша седловиной прогнулась, над крышей этой кособокая, с дырявым чугунком наверху подымалась труба. Трубу не чистили сколько лет, не обмазывали, прогорела она — от нее тесины взялись. Август, сенокос, все на полях. Сбежались, кто оказался в деревне, бабы, два — три мужика — пенсионеры. Стоят поодаль, смотрят, как пластается но крыше огонь, тесины потрескивают. Воды рядом нет. За водой бабка Сысоиха к соседям ходила, принесет ведро — ей на два дня хватает. А колодец тот метров за двести, попробуй потаскай, чтобы залить огонь.

Надя прибежала от телятника.

— Мужики, что ж вы стоите, добро вытаскивать надо!

— Да там нет ни хрена — чего лезть. Постель бабы вынесли, успели.

— Давно сгореть надо было завалюхе. У сынов вон кание дома!

У Сысоихи два сына по соседним деревням жили, да не ладила со снохами бабка, все угодить ей не могли, переругалась со всеми, да и вернулась к себе.

— О — о! Ой, бабы, — завопила тут сидевшая на узле с постелью Сысоиха. — Иконка осталась та — ма! Забыла совсем! О — о! Ох, грех смертный! В углу висит икона. Богоматерь Владимирская, мать еще из Расеи привезла. Всю жизнь со мной. О — о! Ох, бабы, смерть мне! — обмирала Сысоиха.