Надо всё-таки, чтобы чувствовалась боль - [5]

Сам Всеволод Иванов пишет по этому же поводу:

«Легко, конечно, в ненапечатании романов обвинить эпоху, но нетрудно обвинить и автора. Эпоха — сурова, а автор — обидчив, самовлюблён и, к несчастью для себя, он думал, что другие самоуверенные люди — чаще всего это были редакторы — лучше, чем он, понимают и эпоху, и то, что он, автор, должен делать в этой эпохе. Кроме того, виновата и манера письма — стиль автора, который он искал непрерывно и ради искания которого не щадил ни себя, ни редакторов».

И рядом такая горько‑ироническая запись «Когда думаешь о смерти, то самое приятное думать, что уже никакие редактора не будут тебе досаждать, не потребуются переделки, не нужно будет записывать какую‑то чепуху, которую они тебе говорят, и не нужно дописывать…»

Как ни стоически относился Всеволод Иванов и к неправомерному редактированию, и к отказу напечатать предложенное в редакцию произведение, как ни уверял себя, что «даже счастлив сомнениями», все же совершенно очевидно, что и неприятие к изданию, и редактирование, которое является законной частью неприятия, жестоко травмировали его.

Ведь от задуманных четвертой и пятой частей «Похождений факира» остались только фрагменты, да и третья часть заканчивается лишь авторским многоточием, которое надлежит домыслить читателю.

Как ни относись к критике, но игнорировать её, да ещё такому щепетильному человеку, как Всеволод Иванов, — совершенно невозможно.

Я уже отметила. что редкая похвала и та хоть и радовала, но взывала к неуспокоенности, к новым свершениям Как же чувствовал себя автор, обнаруживая полное непонимание?

В письме к литературоведу Н. Н. Яновскому Всеволод Иванов пишет: «Недавно Публичная библиотека в Ленинграде пожелала издать — в качестве справочника — выдержки обо мне из прессы прежних дней. Мне были посланы — перепечатанными — эти выдержки. Я перечел их и ахнул. Оказывается, ничего кроме брани не было — за исключением, конечно, «Бронепоезда». Забавно, не правда ли?»

А чего уж тут забавного, когда не хотят дать себе труд — понять. Когда ругают потому, что ты попал в обойму, которую ругать полагается.

Ведь и Н. Н. Яновский, которому Всеволод Иванов писал эти строки, тоже «приложил руку» — он пишет, что Всеволод Иванов «написал немало произведений ошибочных, не выдержавших испытания времени».

Всеволод Иванов справедливо возражает: «Какого времени? Десятилетия? И потом Вы отлично знаете, что меня не издавали, а значит, и не читали, и о каком же испытании временем может идти речь? Кроме «Пархоменко», «Партизанских повестей», «Встреч с Максимом Горьким» — ничего не видело света. А я раньше написал томов 10, не меньше (тут надо отметить, что три так называемые «Собрания сочинений» Всеволода Иванова, вышедшие в 20‑х, 50‑х и 70‑х годах, не дублируют друг друга и их скорее можно назвать избранными произведениями, чем собраниями сочинений. В последнем, посмертном издании два тома почти целиком отданы не издававшемуся при жизни писателя. — Т. И.), и кроме того у меня в письменном столе лежит ненапечатанных (не по моей вине) четыре романа, листов 30 рассказов и повестей и добрый том пьес.

Нс надо судить о Галилее только на основе его отречения от своего учения, что Земля — шар.

Есть истины более достойные, чем наши отречения».

Критика на посмертно изданные произведения Всеволода Иванова отсутствует. Он заключен в вакуум молчания. Однако читатель реагирует по‑своему. Книги Всеволода Иванова, едва появившись на прилавке, становятся библиографической редкостью.

Но этого покойному автору знать ведь не дано.

И человеческое сердце не из камня выточено, оно легко ранимо и подвержено тяжким недугам.

Рубцы горечи наслаиваются помимо воли человека, сколь мужественно он свои беды ни переносит.

Поэтому, задав себе в 62‑м году вопрос, почему он оставил столько своих трудов неоконченными, Всеволод Иванов, не лукавя перед самим собой, мужественно себе же и отвечает: «Очевидно, не хватило сил выйти за черту тюрьмы».

Иными словами, фактически находясь вне тюрьмы, морально он ощущал себя как бы за решеткой.

И вот что небезынтересно: такое ощущение сопутствовало ему почти всю жизнь.

Надо сказать, что жизнь не баловала Всеволода Иванова почти с младенчества, не говоря уже о самой ранней его юности.

Семья его вечно скиталась. Голодала.

Но в мальчике это не выработало стремления любой ценой «выбиться в люди».

Наоборот — он яростно возненавидел любое стяжательство, и мечта его об Индии может быть приравнена к мечте о свободе.

Тем тягостнее воспринял он свою несвободу в якобы свободном обществе, которое непрестанно призывало его приспособиться к тому, чего как бы требует эпоха, а любое приспособленчество было ненавистно ему начиная с детства.

Многие герои рассказов и повестей Всеволода Иванова лелеют мечту уйти не из жизни, а в другую, неведомую, не такую постылую, в какой им приходится влачить существование, — Жизнь куда более возвышенную!

Мужики из «Лоскутного озера» верят, что, обойдя это озеро бесчисленное число раз, они чудесным образом очутятся совсем в ином месяце в иной жизни, непохожей на их беспросветное существование.