Надежда мира - [52]

Женя оторвалась от скользящих мимо красот, свернулась клубочком и положила ему голову на колени. Пусть он не видит ее лица. Так ему легче. И Риэль заговорил, ровным, без выражения голосом.

– Ты уже имеешь представление о том, каково мне было поначалу. Городской мальчик из хорошей семьи – и на улице. Я ничего не знал о жизни менестрелей и уж тем более о жизни бродяг, а первое время я был скорее бродягой. Да, я пел, играл, иногда мне бросали мелкие монетки, иногда просто кормили и разрешали переночевать в сарае… в деревнях было не намного легче, крестьяне Сайтаны жмутся в отношении еды. Кусок хлеба, миска каши или овощей, кружка молока – я это порой за счастье почитал. Но гораздо хуже было в городах. Там и без меня исполнителей хватало, к тому же я не был членом Гильдии тогда. Никто, правда, мальчишек не гоняет: все через это проходили когда-то, всем приходится начинать. Только вот никто не предложит выступать в ресторане или даже дешевом трактире. Хочешь заработать – пой на улице. Вот и пел. Часами. Уставало горло – играл, пока пальцы не начинали неметь. Виола у меня была не такая хорошая, как сейчас, струны пожестче, руки уставали сильно. Кто бросит монету, кто нет. Люди воспринимают уличных певцов как нищих, послушать не останавливаются и деньги дают просто из милосердия. Менестрели до таких не снисходят, если конкурентов не чувствуют. Кто и по шее настучит – вроде как хлеб отбиваю. Правда, мне везло, давали советы, говорили, что есть способности, даже талант, советовали вступить в Гильдию. А для этого нужен столичный город. И не в Сайтане. Через год бродяжничества я отправился в Комрайн. Королевство меня поразило: я, пожалуй, впервые увидел не озлобленные или равнодушные лица, а улыбающиеся. Толпа – улыбалась. Ты разве видела это в Сайтане? Отдельные люди – да, такие же, как везде, но когда собирается много, растет неприязнь, недоверие, озлобленность. Может, потому что разница очень велика. Сайтана – страна нищих и богатых, почти нет середнячков, таких, как моя семья. А в Комрайне… в Комрайне как раз мало нищих. Богатых, конечно, множество, но они далеко, высоко, им до нас нет дела. А средних – очень много. Как раз тех, кто готов не только слушать музыку, но и платить за это. А молоко и хлеб могут дать просто так. Увидят – худой, голодный юноша, ну грех не накормить, не последнее отдают. В Сайтане люди не злые. Просто бедные. Я думал, что попал в рай. В Сайтане, случалось, сутками крошки во рту не было, здесь – крайне редко. Я приходил в деревню, ждал вечера, когда люди вернутся с полей, и начинал петь прямо посреди улицы, и жители собирались, слушали, благодарили… Денег не давали никогда, нет лишних денег у крестьян, зато я куда чаще бывал сыт и ночевал под крышей. Случалось, даже в дом пускали или горячей воды ведро давали.

И в городах было лучше. Я садился где-нибудь на маленькой площади или просто на улице, играл, пел, и обязательно бросали деньги, пусть совсем мелкие, но все же. А хозяйки, возвращавшиеся из похода по лавкам, давали еду. Одной старушке, под чьим окном я часа два пел, так понравилось мое исполнение «Темнолесья», что она мне пирожков вынесла десяток: напекла за время моего концерта. Я хотел на приличную одежду заработать – оборвался, как не знаю кто, – прежде чем в Гильдию идти. Ты видишь, в Комрайне люди одеваются куда добротнее. Ну, получилось, купил и штаны, и рубашку довольно красивую, и башмаки – не новое, но чистое, крепкое. Боялся до икоты. Уверенности в талантах у меня поубавилось за этот год. Но спел, в общем, неплохо, причем нахально – свои баллады в основном. Только вот думаю, приняли меня не за них, ну что такого мог мальчишка написать, а все за то же «Темнолесье». Симур потом говорил, что никто лучше меня ее не поет. Послушали и даже тянуть не стали: почти единогласно приняли. Никто не был против, трое из восьми только сказали, что опыта маловато, что учиться надо, но талант несомненный.

Я летел. Хотелось знак Гильдии показывать всем встречным. Конечно, само по себе это мне не давало никаких особенных прав, будь ты хоть сто раз гильдиец, но если тебя никто не знает, так и будешь петь на улице. Но я набрался нахальства и устраивался возле гостиницы с рестораном, и меня не обливали помоями, а даже иногда приглашали внутрь. Знак попросят показать и кивают: проходи, мол, развлеки публику под наши отбивные. В моем меню стало появляться и мясо. Кормили почти непременно, сгребут вечером остатки – ешь, парень, можешь на конюшне переночевать. Девушки благосклонны были, я пользовался порой, но я уже тебе говорил – не тянуло так уж особенно.

Решил я отправиться на состязание в Крисов. Это сейчас я туда ни за что не пойду, не по рангу, а тогда – в самый раз было себя попробовать. Да не дошел. Три парня, сверстники мои, догнали на дороге, деньги все выгребли, вообще все, вплоть до бритвы и мыла, да еще поколотили, чтоб не брыкался… Только виолу оставили, хотя она у меня не именная еще была. Но даже мелкие разбойники обычно оставляют менестрелям инструменты… и вообще не так уж часто грабят. В довершение всех несчастий они меня еще с холма пинками спустили, я морду разбил, колено повредил, хромал потом с полгода, руку ушиб так, что пальцы не гнулись. Если б ты знала, в какой панике я был тогда. В отчаянии. До деревни кое-как дополз: петь не могу, горло перехватывает, вид тот еще… Накормили из жалости. И так неделю. Нога болела, еле шел, споткнулся – и в канаву.