Над вольной Невой. От блокады до «оттепели» - [42]

Анатолий Кальварский:«А хиляли по Броду. Это считалось от Литейного до Московского вокзала, вот там мы все хиляли по Броду, и вот там вся эта плесень и ходила».

С семи вечера начиналось всеобщее фланирование по Броду. Брод начинался гастрономом на Невском, 78, называвшимся в народе «Зеркала»: у него были огромные зеркальные витрины. Здесь располагались кинотеатры «Аврора», «Октябрь», «Титан», «Художественный», пивбар на углу с улицей Маяковского, знаменитая сосисочная «Три поросенка», Дом Всесоюзного общества театральных работников. Брод — своего рода социальная сеть на свежем воздухе, возможность узнать свежие новости о кино, джазе, общих знакомых, получить нецензурованную информацию о городских делах, «вписаться» в пикник или вечеринку. «Своих» узнавали сразу — благодаря стиляжьей спецодежде, видной издалека, вызывающей.

Сергей Юрский:«Человек говорил: „А я такой! А у меня вот такой театр! А я иду и мне приятно идти, чтобы все на меня смотрели, и я плевал на всех!“ Это поворот головы на Запад. Это преувеличенное, я бы сказал, провинциальное, карикатурное усиление того, что подглядели сквозь щелку. Подглядели, что происходит там».

Эра Коробова:«Что я запомнила — это фланирование. Причем, все кивали друг другу, некоторые со значением, потому что это были такие деловые свидания… Полно знакомых людей».

Лео Фейгин:«На Невском, как мы говорили — на Бродвее, брат встречался с себе подобными юношами и девушками, которые своим внешним видом, манерой говорить и одеваться очень отличались от простых советских граждан. Все они были интеллигентнейшими, эрудированными, начитанными, талантливыми людьми, жадно ловившими любую информацию, пробивавшуюся с Запада. Это первое послевоенное поколение не интересовалось политикой. Они запоем читали Селина, Марселя Пруста и все, что случайно проскакивало сквозь сети жесткой цензуры. Они смотрели американские трофейные фильмы и слушали джаз. Меня всегда поражала их смелость: страна ковала чугун под громкие лозунги и марши, а вся эта компания умудрялась существовать вне системы».

Валерий Попов:«Я еще помню эпоху хулиганского шика, А уже после этой моды и началась мода стиляг.

Я всегда был расчетливым мальчиком. Стиляга — асоциальный элемент. Открыто на это шли люди, потерянные для карьеры. Я был отличником, но вместе с тем вечером превращался в стилягу. Рано утром надо было занимать очередь в парикмахерскую, чтобы сделать модную прическу, которая называлась кок. Мы выстаивали по три часа. Приходя в школу, я должен был спрятать этот кок. Таким образом, я был одновременно с коком, но как бы и без него. Во мне шла такая социальная борьба. У нас образовался некий тайный орден, в котором было человек двадцать».

Хотя одна сторона Невского и называется «солнечной», Ленинград город хмурый (75 солнечных дней в году) — не Рим, не Ницца. Но, с другой стороны, в послевоенном городе нет ни то что «Бродячей собаки» или «Вены», как в дореволюционном Петербурге, но даже «маленького двойного» в «Сайгоне» или на Малой Садовой — они появятся на десять лет позже. Почти все молодые теснятся вместе с родителями в комнатах коммунальных квартир. Относительная свобода только на улице.

Татьяна Никольская:«В то время у кинотеатра „Октябрь“ располагался продовольственный магазин с зеркальными витринами, у которого собирались так называемые центровые. Молодые люди носили узкие брюки, разноцветные рубашки и ботинки с рифленой подошвой».

Валерий Попов: «Невский тогда был Бродвеем, дорогой стиляг, людей отважных — их выкрутасы вряд ли повторимы в другой стране. Именно они вернули городу после долгого перерыва почти утраченный им иностранный акцент. Наверное, мои ровесники помнят мутные зеркала витрины на углу Невского и Литейного, все наше поколение, сочиняя себя, смотрелось в них».

В стране, где борьба с «низкопоклонством» перед Западом стала частью национальной идеологии, где сверху спущенная нормативность определяла все — от круга чтения, до кулинарных пристрастий, причесок, лексики и «морального облика», проход стиляг по Невскому мог казаться да и был антисистемной демонстрацией.

Валерий Попов:«Стиляга, конечно, и двигаться должен был особенно, идти чрезвычайно расхлябано, раздолбанно, аритмично, как-то все части тела отдельно, вот сначала как-то идет вперед рука, нога отстает, потом он ее как-то медленно подтягивает, в это время рука делает какой-то непонятный жест, голова вращается как у какой-то рептилии, всё должно быть, чрезвычайно замедленно, и в то же время гармонично. Какие-то синкопы музыкальные, то есть это искусство, которым владели немногие. Но если уж он владел, то весь Брод сопровождал его восхищенными взглядами».

Александр Яблонский:«„Как в ненастные дни собирались они…“ У зеркал. В настные дни также. Напротив наискосок, на углу Невского и Рубинштейна, размещалось „Кафе-автомат“. Макароны с сыром или две сосиски с капустой там стоили копейки. Самообслуживание, поэтому официантов не было. Взял закуску, из кармана вынул бутыль портвеша. Одно время там стояли автоматы с вином и пивом. Прям Европа! Подкрепился и пошел. Не забыть надеть придурковатое выражение лица, придать глазам абсолютную бессмысленность, и можно хилять по Броду. Обнажать свой взгляд, настроение лица было опасно: „все бы увидели, как мы их ненавидим“».