Над обрывом - [67]

— Опять без книги, опять передумываете горькие думы. Так нельзя. Нужно же рассеяться! — послышался около него мягкий и ласковый голос. — Вы изведете себя совсем.

— А, это вы, наш добрый гений, — очнувшись, сказал Егор Александрович и дружески протянул обе руки стоявшей перед ним Марье Николаевне.

Странными стали его руки: широкие, красные, огрубевшие, они не напоминали теперь его прежних выхоленных рук.

— Ну, что наша больная? — спросила участливо девушка.

— Сознание вернулось совсем… Кажется, теперь опасность миновала, хотя, признаюсь вам, именно сегодня я особенно боюсь за нее…

— А что? — тревожно спросила Марья Николаевна.

— Велела позвать священника… отца Ивана… Зачем, зачем?..

Он передернул плечами. В его голосе послышалась щемящая тоска.

— Исповедоваться?

— Да… Зачем же?.. В чем?..

— Ей легче будет, — тихо сказала Марья Николаевна.

Он отрицательно покачал головой.

— Отец Иван утешений не приносит… не умеет утешать…

— Нас с вами… а ее… Взгляните, как его любят крестьяне… На их языке говорит он, их понятия у него… Они верят в одно и то же.

Он тяжело вздохнул.

— Убить он может ее своею грубостью… Она еще так слаба…

— Предупредите его…

— Что вы говорите! Разве он меня послушает? С ним я не умею говорить… знаю все его достоинства, удивляюсь его стойкости и не умею с ним объясняться… на разных языках говорим…

Он что-то вспомнил, проводя рукой по лбу.

— Да, кстати… Просила она потом вас прийти к ней…

— Вы ей сказали, что я ходила за ней? — почти с упреком проговорила Марья Николаевна. — Зачем же?.. Я нарочно ушла, когда она стала говорить сознательнее…

— Я ей ничего не говорил, Марья Николаевна, — ответил он. — Она сама пожелала… Не знаю зачем, но… боюсь я… Нужно ли вам идти к ней?..

На его лице отразилась душевная тревога. Марья Николаевна подняла на него вопросительные глаза.

— Я же вам все рассказал, — пояснил он. — Вы знаете, что она подозревала меня, вас… ревновала…

Молодая девушка в смущенье смотрела уже в сторону, избегая его пытливого, тревожного взгляда.

— Я боюсь, что она может сказать вам что-нибудь неприятное, обидное, — продолжал он.

— Мне все равно, — тихо ответила она. — Она так несчастна, что… Мне все равно… Я пойду.

Он молча взял ее руки и поднес их к губам. Она не отняла их, не изменилась в лице.

— А дома все та же война? — спросил он. — Война из-за нас…

— Я не обращаю внимания, — ответила Протасова. — Вы знаете, отец дал мне полную свободу давно. Он уверен во мне. А эти сумасшедшие старухи… Что мне они? Мне только досадно, что отца теперь нет здесь. При нем не было бы и этой войны.

— Вы много, много сделали для меня, для Поли… Без вас я потерял бы голову… Как ни стараюсь я, а все еще не могу вполне закалить себя… барич!..

Она покраснела и переменила разговор…

С того дня, как Поля бросилась в воду, Марья Николаевна почти безвыходно пребывала в охотничьем домике. Не много было этих дней; но они могли показаться целою вечностью. Полю вытащили из воды в бессознательном состоянии, хотя с очевидными признаками жизни. Вытащил ее кучер Дорофей, водивший лошадей на водопой. Прежде чем люди успели прийти к какому-нибудь заключению, что делать с утопленницей, в охотничий домик вернулись Егор Александрович и доктор. Девушку внесли в дом и тотчас же пришлось послать за акушеркой. Егор Александрович совершенно растерялся и ходил, как во сне, торопя всех и каждого, хватаясь то за ту, то за другую вещь, спрашивая по сто раз доктора, есть ли опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Потрясение было слишком неожиданно. Когда Мухортову сказали, что Поля, вероятно, выживет, но что ребенок мертв, он не выдержал и разрыдался такими горькими слезами, как плачут женщины и дети. Когда ему сказали, что приехал становой снять допрос, он чуть не бросился его душить в порыве бешенства, пробудившегося в нем при первом грубом слове. В эти страшно тяжелые минуты явились около него две личности, одинаково тепло отнесшиеся к нему. Это были Павлик и Марья Николаевна. Первый неумело, как юноша, вторая с чисто женским чутьем и ловкостью услуживали Егору Александровичу, утешали его, помогали в уходе за Полей, лежавшей без сознания. Егор Александрович не благодарил их и пользовался их услугами без возражений, распоряжался ими и посылал их то туда, то сюда; только через три-четыре дня он немного оправился, совладал со своими нервами и почти с ужасом заметил Марье Николаевне:

— Дорогая моя, но что же скажут ваши?.. Что будут говорить вообще соседи? На сплетни-то и у Слытковых ума хватит…

Она махнула рукой и бодро ответила:

— Ну, уж это мое дело!.. О таких глупостях не стоит и говорить в таком положении…

Павлик между тем лукаво улыбнулся.

— Ты, Егораша, сам вытолкал в шею пришедшего за Марьей Николаевной слугу, — сказал он. — Это-то уж, я думаю, весь уезд теперь знает.

— Как? Когда? — спросил Егор Александрович с испугом.

Он ничего не помнил. А между тем он действительно вытолкал слугу Ададуровых, пришедшего справиться, не здесь ли барышня.

— Вот этого еще недоставало, сам скандал сделал! — проговорил он.

— Ничего, Егораша, — сказал Павлик. — Я уже ездил с письмом Марьи Николаевны к ее медузам…