Над обрывом - [66]

Эти думы Поли были в одно сентябрьское утро прерваны громким говором в гостиной. Поля подбежала к двери и замерла на месте, сразу узнав знакомый голос.

— Марья Николаевна, какими судьбами! — воскликнул Егор Александрович в гостиной.

В его голосе послышалась радость.

— Здравствуйте, добрый мой… Тысячу лет не видала вас, — проговорила Марья Николаевна торопливо. — Ну, да теперь некогда говорить… Мне говорили, что у вас каждый день бывает доктор… Не у вас ли он?

— Нет, но будет сейчас… А что?

— Ах, несчастие! У Марфуши сын заболел… Дифтерит, кажется… Я не знаю, но боюсь… Ведь он у нее один… Милый, скажите доктору, чтобы сейчас же… Вы знаете, где живет Марфуша?

— Да, знаю…

— Ну, так укажите ему…

— Так подождите его…

— Нет, нет, я туда поеду… Нельзя ее одну оставить… Знаете вы их, еще что-нибудь натворят, глупые… Этакая ведь беда!..

Она в волнении пожала руку Егору Александровичу и быстро вышла из комнаты. Поля, совсем помертвевшая, вошла в гостиную.

— Что это? — глухо сказала она. — Марья Николаевна была?

— Да… Какое горе у бедной… У Марфуши сын захворал… Скорей бы доктор приехал…

Егор Александрович посмотрел на часы.

— Поехать ему навстречу — разъедешься, пожалуй? — в раздумье рассуждал он, не зная, что делать.

— Да ведь дифтерит… это прилипчивая болезнь?.. — сказала Поля.

— Да…

— Так как же?..

Он рассеянно ответил, все еще глядя на часы и соображая:

— Ну, Марье Николаевне не до этого… Мальчуган же ее крестник… Да она и любит Марфушу, как сестру…

— Да я не о том, — отрывисто сказала Поля. — А как же вот к вам пришла… Еще пристанет… к вам… Тоже о других-то не думает… На самоё-то смерти нет.

Егор Александрович раздражился и почти с отвращением взглянул на Полю, точно он был готов в эту минуту раздавить ее ногою.

— Сердца-то у тебя нет! — запальчиво сказал он. — Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она…

У Поли мгновенно опустились руки. Ее точно холодной водой облило. Он закусил губы, уже сердясь на себя за невольную вспышку. В последнее время он особенно упорно наблюдал за собою, чтобы подавлять всякие порывы раздражения и гнева. Но это давалось нелегко. В эту минуту подъехал доктор. Егор Александрович торопливо пошел ему навстречу.

— Доктор, прежде всего поедемте в другое место, — проговорил он, пожимая руку доктору. — Сюда потом заедете, а там дифтерит… отлагать нельзя…

Он торопливо пошел с доктором к выходу… Поля не трогалась с места…

— Окаянная! окаянная! — шептала она, тупо смотря перед собою. — Немудрено, что не любит… Ненавидеть будет…

Она начала себя бить кулаком в лоб.

— Всех только клянешь, да ругаешь, а сама… Ах, ты, проклятая!.. Ни на этом, ни на том свете не простится!.. Как собака издохнешь!..

И что-то вспомнив, она с горечью проговорила, повторяя слова Егора Александровича почти его голосом: «Сердца у тебя нет! Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она…» Голубчик, голубчик мой, — крикнула она вдруг рыдающим голосом, — никогда не буду, никогда!.. Прости, прости, родной мой!.. Загубила тебя, загубила!.. Ангельская ты душа…

И вдруг широко раскрыв глаза, с открытым ртом, она смолкла, вся похолодев.

— А ребенок? — каким-то вздохом прошептали ее синеющие губы. — Он как же!.. Вместе со мною?.. Нет, нет, что ребенок?.. Его… пусть… свободен будет…

Она, шатаясь, заметалась по комнате, точно что-то отыскивая ощупью; случайно натолкнулась на дверь, ведущую к террасе; побежала по дорожке, как-то бессознательно делая движения рукой, как бы стараясь за что-то ухватиться, придержаться, чтобы не упасть; добежала до беседки над обрывом и сбоку, где была живая изгородь, быстро, бессмысленно раздвинув ветки колючего кустарника, ринулась вниз.

Послышался сильный всплеск воды…

Девятая глава

I

Сентябрь пришел к концу; наступил октябрь. Дождливые дни снова сменились ясными и замечательно теплыми осенними днями. Но эти дни, несмотря на тепло, уже не походили на те августовские дни, когда в воздухе еще не слышалось осенней свежести, когда деревья в саду охотничьего домика еще были вполне зелены, когда здесь все было еще в полном цвету. Теперь весь сад, сильно запущенный за последние дни и давно не метенный, был полон желтых и красных листьев; в клумбах цвели почти одни астры, напоминавшие своими безжизненными цветами выцветшие искусственные цветы, да кое-где виднелись еще в вышине грубые, яркие цветы георгин, вытянувшихся выше человеческого роста. На ступенях террасы охотничьего домика сидел Егор Александрович в своем обычном костюме, — серой суконной блузе, подпоясанной кожаным ремнем, в высоких сапогах. Он был неузнаваем: казалось, он и вырос, и возмужал за последние дни, и в то же время осунулся, похудел и побледнел; он стал шире в кости, но юношеская мясистость исчезла, черты лица приняли более резкий характер, утратив округлость; в последнее время он перестал подстригать бороду и баки, еще не видавшие бритвы, и теперь еще лицо было окаймлено мягкими, пушистыми белокурыми волосами, несколько скрадывавшими худощавость лица; но эта худощавость тотчас же делалась заметной, стоило только взглянуть на его глаза: они сильно ввалились и сделались как будто больше, темнее, глубже и смотрели сосредоточенно, серьезно и вдумчиво. Он сидел одиноко, сдвинув брови, не обращая внимания на окружающие его предметы, чертя бессознательно прутом какие-то узоры на песке, очевидно, отдавшись тяжелым думам. Они, казалось, охватили его всего.