Над обрывом - [26]

— Что же общего между нашими делами и ею? — пожимая плечами, произнесла генеральша. — Странное сопоставление!.. Мы должны постараться ее пристроить за кого-нибудь, вот в чем наш долг, Он усмехнулся.

— Хорошо заглаживанье проступка: сделать ее еще несчастнее. Она, впрочем, никогда не выйдет ни за кого замуж.

— Надо ее уговорить.

Он нетерпеливо пожал плечами.

— Это бесполезно! Да на ней никто и не женится, — сказал он с горькой усмешкой. — Кому же нужна брошенная любовница, да еще с ребенком…

— О, мой друг, поверь, что в их кругу на это смотрят не так, как у нас. Дадим приданое, найдется и жених, и она…

— Вот именно этот-то вопрос меня и занимает теперь, — начал он.

— Так ты думал ее пристроить? — обрадовалась генеральша.

— Нет, я не о ней говорю, а о деньгах, — сухо ответил сын. — Я почти окончил проверку отчетов по управлению имением… Но я не знаю еще одного. Сколько у тебя долгов в Петербурге?

— Где же мне помнить, — с пренебрежением сказала Мухортова.

— Их надо вспомнить; иначе придется плохо… Ты что-то говорила перед отъездом сюда о модистке?

— Да, там я должна пустяки какие-то… пятьсот или семьсот рублей… Там еще какой-то долг обойщику… тоже пустяки…

— Это вовсе не пустяки, потому что у меня и так почти ничего не остается, — заметил Егор Александрович. — Мне надо знать точно цифру твоих долгов, и я тебя серьезно попрошу дать мне в этом отчет… Я, конечно, свято расплачусь за тебя, но это будет в последний раз…

Его тон был необычайно тверд и резок. До этой минуты он никогда так не говорил с матерью.

— Жорж, что с тобой? — воскликнула генеральша и сама возвысила голос. — Каким тоном ты говоришь это? Я не привыкла…

Он перебил ее.

— Я тебя попрошу не волноваться! — стараясь быть сдержанным, заговорил он. — Ты еще недавно сама говорила о необходимости спасти честь нашей фамилии. Именно это я и решился сделать, не пятная себя новым бесчестьем — продажею себя. Только теперь я вижу, что мы с тобою действительно летели головами в пропасть, ты — по незнанию дел, я — по глупому стремлению не заниматься этими делами.

— Ты меня обвиняешь?

— Я гораздо более обвиняю себя, потому что, отстраняясь от дел, я все же пользовался всеми удобствами, бывшими нам не по средствам… Притом я должен был понять, что ты не имеешь призвания к делам…

— Что же ты хочешь делать?

— На днях предстоят платежи процентов по залогу имения. Я продам все, и если что останется за уплатою долгов — я здесь же куплю клочок земли и поселюсь на нем. По моим соображениям, если у тебя петербургские долги не слишком велики, мне останется столько, что в пять-шесть лет я стану, может быть, на ноги, устрою себе безбедную жизнь. Ты же — в эти годы ты можешь жить на свою пенсию… — у дяди Жака, наконец… а если вздумаешь жить у меня большую часть года, то у тебя хватит даже средств проводить два-три месяца в год в Петербурге по-своему… Конечно, мы должны распустить всю орду слуг и приживалок, обирающих нас теперь…

В его голосе не слышалось ни волнения, ни горечи. Он говорил, как человек, ясно сознававший свое положение — положение, если и не блестящее, то не безысходное. Генеральша молчала, точно пораженная громом, не понимая вполне, что происходит вокруг нее.

— Вот почему, — продолжал он, — всякие мечты о выдаче замуж Поли, о награждении ее за мой проступок нужно откинуть в сторону. На это у меня нет средств. Что я ее не брошу — это понятно само собою. Она останется при мне…

— Жорж! — воскликнула с ужасом Мухортова, как бы очнувшись от тяжелого сна. — Ты будешь жить здесь вдвоем с нею, сделаешь ее…

— Не будем говорить о моих делах: они касаются только меня, меня одного! — перебил он ее. — Нам прежде всего нужно распутать наши общие дела, и это в значительной степени зависит от тебя, как я уже сказал, так как я не желал бы, чтобы векселя и счеты из Петербурга посыпались мне, как снег на голову…

Софья Петровна неожиданно разрыдалась и, ломая руки, застонала.

— Жорж, Жорж, ты решился убить меня! Я не переживу этого! О, как ты жесток, как мало ты любишь меня!

— Полно! Зачем ты говоришь эти фразы, — нетерпеливо сказал он. — Люди переживают и худшие несчастия. Мы, по крайней мере, можем выйти еще чистыми из всей этой истории. Это даже не несчастие, а только урок…

Потом, видя, что мать продолжает истерически рыдать, он поднялся, с места и сказал:

— Я пошлю к тебе Елену Никитишну помочь тебе…

Он вышел, не оборачиваясь, из комнаты. Он был убежден, что вопроса о выдаче Поли замуж больше не поднимут…

Четвертая глава

I

Егор Александрович успел уже давно разобраться в делах, и теперь для него весь вопрос заключался в том, чтобы повыгоднее продать имение. Ему хотелось сохранить за собою, если возможно, клочок своей родовой земли, прилегавший к владениям Алексея Ивановича. Здесь ему не только нравилась местность, но и было то удобство, что ему можно было тут, не тратясь на постройки, найти себе приют. В этой части мухорговского имения стоял отличный, заново отделанный, деревянный дом. Этот дом, носивший название «охотничьего домика», был некогда построен для отца Егора Александровича и, хотя не отличался грандиозными размерами, но был довольно просторен и прочен. Еще недавно тут жил брат Елены Никитишны, бывший управляющим в имении. Дом стоял на возвышенной местности. Около него протекала небольшая река Желтуха, по берегу ее тянулась деревня с деревянною церковью и кладбищем на краю. Обдумав все свое будущее, Егор Александрович отправился к Алексею Ивановичу, чтобы сообщить ему все, что он придумал, и попросить его советов. Когда он пришел в дом дяди, его особенно приветливо встретили кузины и кузен; но Егор Александрович сразу заметил в их лицах какое-то особенное участие и жалость. Так добрые люди смотрят на разных «несчастненьких». Егору Александровичу, неизвестно почему, вспомнилась та сцена с Машей Протасовой, когда девочка сказала ему: «Бедный слепенький, хочешь, я гебя повожу». По его лицу скользнула невольная улыбка. Родственники разом вскрикнули, вглядываясь в него: