Над нами миллион высоты - [6]

На главной улице городка встретил Веру. Немного по­стояли. А когда капитан подходил к своему дому, Саша крикнул ему с крыльца:

— Письмо!

— От кого? — Кудлач взглянул на конверт: от Янки Чуба. Не забыл механик своего командира.

Вошел в дом, сел в мягкое кресло. Что и говорить, при­ятно после работы прийти домой, рассесться вот так, про­смотреть газеты, прочесть письмо однополчанина, человека, которого учил, воспитывал, с которым не один день и не одну ночь провел на аэродроме.

Механик демобилизовался осенью, а написал только сейчас: что-то ему нужно от командира. Кудлач наискось разорвал конверт.

"Уважаемый мой командир,— писал Янка Чуб округ­лыми буквами, сползавшими в конце строчки вниз.— Я вас вспоминаю почти каждый день, как старшего брата. Спа­сибо, что приучили нести службу, даже что на гауптвахту сажали, а потом, когда все пошло на лад, хвалили и гор­дились своим подчиненным..."

Далее механик откровенно делился своими мыслями, радостями, сомнениями. Сообщал, что работает на трактор­ном заводе в Харькове. Работа по душе, заработок — дай бог. Описывал квартиру, которую недавно получил, а главное — девушку, с которой дружил. И какая она из себя, и характер, и что девушка очень его любит. В конце спра­шивал совета, как ему быть.

— Марина! — позвал Кудлач.

Та вошла настороженная, выжидающая.

— Послушай и скажи, что ты думаешь. — Не глядя на жену, он прочел то место из письма, где говорилось о де­вушке. Марина стояла у окна, разглядывала этажерку.— Так что написать парню?

— Пока девушка его не бросила, пускай женится,— сказала Марина.— Чудак твой механик...

Она вышла. Кудлач стал читать письмо дальше. Там были строчки, больно задевшие его. Даже не хотелось ве­рить.

"Люблю и уважаю вас как летчика и человека, а пото­му хочу сообщить одну деталь. Перед самой демобилиза­цией однажды с ночных полетов поехали мы с инженером Петровским на техсклад, взяли запасные части и остано­вились на улице недалеко от вашего дома. "Кудлач на по­летах, а я тем временем заскочу к Марине — за поцелуем. Ждите меня",— сказал Петровский шоферу. Так что смот­рите, что там да как..."

Дрогнула рука, в которой капитан держал письмо, за­ныло сердце от жгучей обиды. Кудлач встал, прошел в со­седнюю комнату. Марина вертелась перед зеркалом. Уви­дев в зеркале жесткие глаза мужа, обернулась.

— Что с тобой?

— Ничего. Пока ничего...

4

Пожелав Ахтану спокойной ночи, Смирин пошел к себе. Сел за стол. Не сиделось — Ахтан разбередил старую рану. Встал, принялся ходить из угла в угол. Думал.

Вспомнилось утро двадцать второго июня сорок первого года, когда он оставил Алесю с сыном на руках и по тревоге выехал из военного городка на запад. Через три часа полк вступил в бой. С ходу. Смирин выпрыгнул из машины вслед за фельдшером Ивиным, увидел справа от дороги густой ельник, а слева — высоченный столб дыма: за рекой на пригорке горела деревня. За полем ржи, исполосо­ванным гусеницами танков, слышалась артиллерийская стрельба, сухо трещали пулеметы.

Они с Ивиным побежали вперед полевой дорогой и на опушке леса увидели младшего врача Эскина — тот с сан­инструктором перевязывал раненого танкиста. Гимнастер­ка на танкисте — в черно-рыжих пятнах.

— Где машина? — сипло спросил Эскин.

— Оставили там,— показал Смирин назад.

Раненый услыхал голос Смирина.

— Микола, это я,— неожиданно внятно произнес он.

Сердце у Смирина сжалось.

— Был у тебя друг Васин...— Обожженный и тяжело раненный командир танка лейтенант Васин тихо попро­сил:— Подойди, Микола. Скажи Мане, что я... вот...— Лейтенант захрипел и умолк.

— Ивин, давайте машину! — приказал Эскин.

Ивин убежал.

— Воды...— чуть слышно попросил Васин.

— За кустами криница,— сказал Эскин.

Смирин побежал за водой. Под горушкой — родник в ольховом срубе. Левее — кочковатый луг и дорога на мост. Совсем недалеко стоял танк с белыми крестами. Поо­даль виднелись еще два таких же. Над четвертым, у самой речки, облаком вздымался черный дым. Там стояла и наша "тридцатьчетверка" без правой гусеницы. На ней недавно вел бой Васин.

По выстрелам танковых пушек Смирин определил, где были наши и где засели немцы.

На все это ушло несколько минут. Набрав воды, Смирин бросился назад. Схватил черную от мазута руку Васина — она была холодна. Шатаясь, подошел к срезанной снарядом сосенке, пальцем размазал светлую, как слеза, каплю смолы, выступившую на срезе. Ощутил на душе гнетущую пустоту.

— Возьмите себя в руки,— сказал Эскин.

Подошла машина, в нее снесли раненых, и Ивин поехал в госпиталь.

Вскоре в воздухе послышался гул. Он нарастал, глу­шил все остальные звуки. Вот уже не слышно стрельбы пушек. Все гудит и содрогается. Смирин посмотрел вверх.

Строем, грузно, как на параде, девятками плыли само­леты. Одна девятка, вторая, третья, четвертая... На тупо обрубленных желтоватых крыльях отчетливо видны чер­ные кресты.

— Ложись! — не своим голосом крикнул Эскин и сам дополз, скатился в ров.

Пронзительный свист разрезал вовдух, придавил к зем­ле, и Смирин, весь во власти страха, обхватил руками го­лову.

Рвануло близко. Земля раз, и другой, и третий подбро­сила Смирина. Горячий воздух ударил в лицо. Он увидел, как в самой верхушке разрыва, взметнувшегося на берегу речки, промелькнуло, переворачиваясь, огромное, вырван­ное с корнями дерево. Смирин сел.