Над нами миллион высоты - [8]

— Нет...— Вера слегка наклонила голову набок.

Смирин отодвинул от себя тетрадь.

— Отдыхать пора,— сказала Вера и коснулась его горячей руки.

— Не могу, Верочка. В голове такое творится...

Смирин оделся и вышел в коридор.

— Я скоро вернусь,— сказал Вере, стоявшей подле столика дежурного. Она подалась было к нему, но, когда за майором закрылась дверь, сложила на груди руки и по­качала головой.

5

Смирин шагал по аллее навстречу ветру, который все время крепчал и шумел в ветвях деревьев протяжно и тоскливо. Военный городок спал. Никому не было дела до того, что где-то бродит в одиночестве человек, отдавший войне всех, кто был ему дорог.

Он отлично знал, что нет такого дома, такой семьи, из которых война бы кого-нибудь не взяла. Но прошло время. Военные раны в душах людей медленно, но затягивались.

А Смирин до сих пор но мог без волнения вспоминать о жене и сыне. Если, случалось, кто-нибудь заводил о них разговор, как сегодня Ахтан, он становился сам не свой, не ел, не спал, пока не изнурял себя физически. А тогда валился на кровать и засыпал тяжелым сном. Просыпался мрачный, молчаливый и спасался тем, что с головою ухо­дил в работу.

Сегодня Смирин иззяб на ветру, устал, но успокоиться не мог, тщетно гнал прочь горестные мысли. Минуя стади­он, вышел на главную улицу городка. Впереди увидел Кудлача.

— Степан Степанович! — окликнул его.

Кудлач остановился, обождал.

— Откуда так поздно?

— Да вот иду, доктор...— хрипло отвотил Кудлач. Лицо его было напряжено, непроницаемо.

Смирин взял капитана под локоть.

— Полеты же завтра. Вернее, уже сегодня. А отдыхать когда?

Кудлач шагал, кутаясь от ветра в воротник куртки.

— Кудлач умеет летать, умеет отдыхать, — с тоской произнес он. — А жить не умеет. Нет! А вы почему не спите, доктор?

— Дежурю...

— А я ушел из дому...

— Как прикажете вас понимать?

— Буквально?

В зыбком свете фонарей Смирин уловил на лице капитана нехорошую тень, требовательно сжал его локоть. Кудлач, сутуля спину от ветра, остановился и, как не однажды рассказывал врачу перед полетами о своем здоровье, выложил без утайки все, что произошло у него дома.

— Мог ли я все это предвидеть? — вопросом закончил он.

— Если б мы всё могли предвидеть...

— А жили ведь... — далеким воспоминанием прозвучал голос Кудлача. — Ну не странно ли: подниматься над аэродромом на пятнадцать тысяч и больше, а что происходило под самым носом — не видел. Ослеп, что ли...

— А может, механик приврал? — осторожно усомнился Смирин.

Кудлач поднял голову:

— Ему — верю...

— Что ж тогда он сразу не сказал?

— Это можно понять. Подчиненный, солдат. Скажи командиру, а потом у него же служить. Тут есть логика. — Кудлач что-то поискал в карманах.— Вот дал маху! Письмо на столе оставил...— Капитан еще больше смеялся и словно самому себе сказал: — Строить семью нелегко. Тут талант нужен, Жизнь прожить — но в полет сходить...

Смирин сильнее сжал локоть Кудлача: в словах капитана ему послышались собственные мысли. Обнадеживающе сказал:

— Все будет хорошо.

Кудлач оживился, высвободил руку.

— До свиданья, доктор! — И свернул в темноту сквера.

Смирин пошел дальше, сочувственно размышляя: "Пре­красный человек, отличный летчик, а вот же..."

Немного успокоившись, Смирин заметил, что окно его коллеги и приятеля из соседнего полка, Сергея Максимовича Лущицкого, светится. Не спит полковой врач.

Смирин подошел к окну, легонько постучал по стеклу. Занавеска отодвинулась. Лущицкий узнал Смирина, пригласил.

— Николай Иванович, рад тебе, дружище, — радостно проговорил они пошел открывать. На темном крыльце подхватил Смирина под руку и повел в комнату. Заметив, что Смирин ступает на цыпочках, сказал: — Смело иди. Жонка третий сон досматривает. А я с книжкой сижу. - Придвинул стул.— Извини, что я все говорю и говорю. Мо­жет, у тебя что срочное?

— Шел по улице и вижу — ты не спишь. Как не постучаться?

— Молодчина, мимо не проходишь. Есть будешь?

— Нет.— Смирин разделся, набросил шинель на пле­чи, потер руки.— Знобит что-то...

Лущицкий, ничего не сказав, вышел. Принес из кухни две рюмки и квадратную зеленую бутылку, потом — тарел­ки с салом, хлебом и вилки.

— Я живу на земле, чтобы помогать страждущим. Че­ловек замерз, дрожит — значит более. Бери-ка...

— Сергей Максимович, не надо,— взмолился Смирин.

— Аqua vita. Не я, а Бахус выдумал это снадобье, эту воду жизни.— Лущицкий поднял рюмку.— Пусть никогда не мерзнут полковые врачи!

— За это — можно...

Выпили по одной, а там и по второй рюмке. В комнате стало тепло и уютно. Смирин притих, внимательно поглядывал на плотную фигуру хозяина.

Лущицкий встряхнул бутылку:

— Еще?

— Хватит.

Сергей Максимович неохотно собрал посуду, понес на кухню. Тотчас возвратился, огладил ладонью круглую, как брюква, голову, усмехнулся:

— Если скажу, что задумал,— не поверишь. Обнару­жилось, как говорится, locus minoris resistentie, сиречь слабое место. В адъюнктуру готовлюсь.

Смирин встал, бросил шинель на спинку стула.

— Это же хорошо!

— Только между нами. Не дай бог, дойдет до Сорочина, что хочу на учебу...— Лущицкий покачал головам. — Жизни мне не будет...

— От него чего хочешь можно ждать...

Снова присели к столу. Говорили о службе, о работе полкового врача, на которой не знаешь свободной минуты; бранили Сорочина — нет того чтобы помог, знай всячески мешает.