Над любовью - [11]

— Я думаю несколько иначе. Мне это кажется сложнее. Нельзя все так упрощать: ведь если чужие люди вместе плавают на одном пароходе или едут долго в поезде — то, пожимая друг другу руки, расставаясь, они испытывают некоторое волнение. А вы думаете, что по приказу закона можно навеки разлучить людей и уничтожить воспоминание… Ведь они тоже путешествовали вместе?

— Конечно, можно, в том случае, если они не испытывали волнения, расставаясь. А те ваши путешественники, испытывали его, вероятно, и при первой встрече.

— А вы, а ваши?.. — поправился Шауб.

— Я? Очевидно, нет. Потому-то сейчас я ничего, кроме успокоения и счастья, не ощущаю.

Шауб странно, пристально посмотрел на нее, в глазах его мелькнуло удовлетворение, а она шла рядом с ним, никого и ничего не замечая.

— Я устала, я прощусь с вами; не дойду пешком до дома. Вам суждено сегодня усадить меня на извозчика, — вдруг сказала другим голосом Кэт.

— Ну, если суждено, так до свидания. Вы позволите навестить вас? Когда лучше?

— Непременно и поскорее. Я собираюсь уезжать; хочется снова в Италию.

Минуты через две извозчик вез Кэт по Литейному проспекту.

На сцене бегали две босоногие девочки[20]. Одна с косой, болтавшейся на спине, а другая, более чинная, была в локонах, по-английски. Она беспрестанно выходила на веранду, выходившую в сад, снова возвращалась в комнату к своей сверстнице и каждый раз произносила какие-то непонятные слова, совсем не нужные ни ее приятельнице, ни, по-видимому, и публике. По крайней мере, когда опустился занавес, небольшой зал, тесно наполненный людьми, не только не рукоплескал, но скорее отражал неодобрение в сдержанном ропоте. Недоумение и неодобрение выражали и сидевшие в маленькой ложе бенуара Розен, Кэт и Извольский.

— А может быть, и не плохо, — не то спрашивал, не то говорил Михаил Сергеевич.

— Но и нехорошо, — отвечала Кэт. — Мне даже холодно стало, — и обнаженные плечи ее вздрогнули.

— Я ничего не скажу, пока не посмотрю всю пьесу до конца, — решительно заявила Любовь Михайловна.

— Вы позволите, я пойду поздороваться?

— Идите, идите, Михаил Сергеевич, похвалите автора пьесы, исправьте ему настроение; я вижу, он совсем прячется за жену, — говорила Кэт, лорнируя ложу бельэтажа по другой стороне театра.

— Сегодня не такая публика, какую мы за столько лет привыкли видеть в этом театре, — заметила Розен.

— Да и пьеса не такая, какие здесь ставят обычно. По-моему, есть традиции, отступать от которых не следует, было бы хотя бы умно и красиво. А ведь нет ни того, ни другого.

— И вы не боитесь прослыть отсталой или оригиналкой, Екатерина Сергеевна? — входя в ложу, спрашивал ее господин, затянутый в сюртук.

— Не боюсь, Арсений Ильич.

— Вы правы: к чему нарушать традиции, когда нечем заменить старое; в этой пьесе, я еще не знаю ее конца, явное отсутствие сценического благородства, — и он взволнованно блеснул зелеными глазами.

— Знаете что, оставайтесь в нашей ложе, если вы один, конечно?..

— Я всегда один и благодарю, рад посидеть с друзьями. С вами, кажется, и Извольский?

— Да, хорошо, что вы будете здесь. Не хочется выходить в фойе; там если и одинаково с нами думают, все равно будут сегодня говорить другое. А от незнакомых ничего не услышим!

— И зачем, Кэт? Смотрите лучше на сцену, — говорила Любовь Михайловна.

Очевидно, Екатерина Сергеевна думала иначе, потому что, просмотрев еще два акта, она поднялась с кресла и сказала, что не останется на четвертый.

— И я с вами, — собрался Извольский. — Еще дело есть дома; а пьеса интересна, как вы находите, Арсений Ильич?

— Верно, интересна, если вы нашли время чуть не весь спектакль просидеть. Я уже сказал, нет сценического благородства, а достоинств никаких не заметил, потому что вообще это — не пьеса…

— Из этого акта с танцем было бы проще сделать сцену для театра миниатюр, — уже идя по фойе к раздевальной, говорила Кэт, — тогда эффект был бы на месте.

Несколько мужчин и дам окружили старого писателя и его жену и громко восклицали: «Оригинально, как задумано, прекрасно, какой танец!» И не знали, как закончить мысль, потому что виденное в этот вечер не дало им пережить ни одной.

— Нет сценического благородства, — повторила Кэт, выйдя на улицу.

А в зале робко вызывали автора и когда он, наконец, неуверенный, вышел, поднесли ему лавровый венок с надписью на красной ленте.

ЧАСТЬ II

Глава I

Весь день небо было стальное, потемнела вода и оттого Венеция была тягостнее обыкновенного. Еще более ощущалась безжизненность этого города, точно созданного для вечного любования самим собою и отражением своих розовато-зеленых или черных домов в бесчисленных каналах. Точно декорации древнего театра, собранные в музее-великане, стояли они, вечно молчаливые, безлюдные, будто знатные сеньоры, обитавшие в них некогда, бежали из города от чумы или другого подобного бедствия.

Гондола, в которой вот уже часа полтора сидела Кэт, качалась на мутной воде, словно ореховая скорлупа в тарелке.

Столкнулись на повороте узенького канала с двумя другими гондолами, нагруженными багажом и пассажирами, впивавшимися любопытными глазами во все, даже во встречных, незнакомых людей.