Над любовью - [12]

Пошел дождь, стало совсем темно. Наконец, выехали на Canale Grande и Кэт попросила гондольера взять в помощь второго, чтобы скорее добраться до Лидо.

«Какое уныние разлито в воде этого города воспоминаний! Когда дождь, — еще хуже обыкновенного, а эти крытые гондолы — черные ящики, совсем гробы, — думала Кэт. — Еще две недели купанья и могу уехать… А может быть, уехать завтра и окончить купанье в другом месте?..»

Гондола приближалась к берегу. Не было видно сегодня обычных, отчетливых линий и тонких, хрупких силуэтов на Лидо; не было радостного света и томительного жара. И даже песок стал другим: сырой, потемневший, он несносно приставал к белым ботинкам. В вестибюле отеля пикколо бережно почистил каблуки Екатерины Сергеевны.

Едва успела переодеться, как пришлось сойти в зал обедать.

Здесь все печально поглядывали в окна. Всех занимал один и тот же вопрос:

— Что делать сегодня вечером?

Стучат ножами и тарелками; лакеи как-то особенно медленно подают. Желтый свет абажуров на маленьких столиках сегодня тяготит…

— Ах, почему не было солнца?

Опасливо смотрят в окна. Море все такое же хмурое и так же падают удлиненные капли дождя. У подъезда отеля мигает раскачиваемый ветром фонарь…

Что же будем делать сегодня вечером? Кэт, придя в свою комнату, вышла на балкон, где хлопала на ветру мокрая парусина и блестел каменный пол, но не ушла сразу назад, а услышав детский голос, напевавший все громче и громче «Fa me dormi»[21], посмотрела вниз.

Из-под иссиня-черных волос, рассыпавшихся вокруг грязного личика, смотрели вверх жадные глаза, искали слушателей и ждали обычные пол-лиры.

Схватив подаяние, девочка убежала, запахнувшись в намокший плащ.

— В самом деле, что делать сегодня вечером?

Так не хочется сидеть в недостаточно ярко освещенной комнате, слышать ветер и знать, что над морем дождь. Надо людей, веселых, шумных…

Полчаса спустя Екатерина Сергеевна входила в какой-то павильон, временно выстроенный между двумя гостиницами.

Безвкусные зеленые лампы на серых стенах, несколько рядов покривившихся стульев и столики с мраморными досками приютили трех толстых женщин и многих, многих мужчин.

Занавес еще не поднялся и они громко смеялись, подпевали оркестру и, объединенные этим кабачком, приветствовали друг друга…

В зале всего четыре женщины, вместе с Кэт, но зато как много их в программе: сколько Гемм-Ла-Белиссима, Лоренц, Лин и Марий…

И все они появлялись, по очереди, на фоне раскрашенного холста.

С балкона раздаются возгласы сожаления, когда выходит тонкая Лоренца… Вероятно, другое здесь в моде.

И как жалки худые желтые руки вот этой Глории, искусственно утолщающей подушками корсета свое такое же худое тело.

Громкие аплодисменты встречают Гемму Белиссиму. Почему? Удовлетворенные улыбки сопровождают ее танец, «lа danse du ventre»[22].

Убегая, перед тем как раскланяться, она на минуту показывает публике свою слишком набеленную, длинную спину…

Выходит, уверенная в успехе, любимица Мария и распевает треснувшим голосом лирические романсы. Она, не смущаясь, дополняет недостающие ноты и выразительность движением плеч и рук, — неустающих рук, ласкающих теперь пространство. А лицо с установившейся улыбкой смеется, заглядывает в чужие лица и только одни брови говорят об ином, нездешнем…

«Нинетта из Ниццы»… Вышла маленькая француженка с головкой в мелких желтоватых локонах, вся ребячливая, такая же, как ее коротенькое до колен белое платье с голубым поясом, наивная, как бантики на маленьких туфлях и такая развращенная, как ее глаза и песенки. Она поет, а думает совсем о другом и заученно останавливается там, где следует и вскидывает глаза…

И еще одна… Она еще не проснулась, лицо у нее вялое, доверчивое и глупое. Она бросает в публику цветы без стеблей и что-то выкрикивает. Не слышно что и, может быть ее и не слушают вовсе, и не видят?..

Наконец, последняя, — акробатка, наверное, больная… Выходит и раскланивается. Лицо у нее мокрое, истомленное, взгляд бессмысленный.

Зачем так много женщин? Их слишком много! Так хочется увидеть хотя бы неизбежного неаполитанского тенора с большими белыми зубами… Не помешали бы и пять-шесть дрессированных собачек: фоксов или пуделей. И еще хочется, чтобы был между этими женщинами безрукий художник или музыкант…

Глядя вот на эту, что поет, думаешь обо всех… И об их грязных комнатах на высокой лестнице, догорающей свечке и грубых руках…

— Скорее уйти отсюда!..

Кэт спешит под дождем и ветром. Ветер рассердился и кружит воздух, соленый от моря. На море страшно. Оно негодует и почти слышатся какие-то голоса, будто проснулись давно в нем утонувшие.

Столкнулась в кабинке лифта с длинным американцем, а когда она выходила на своей площадке, он бросил ей: «Madame, vous êtes jolie!»[23]

Верно, ничего другого не умел сказать.

Екатерина Сергеевна днем только скучала, а сейчас, совсем расстроенная, сидела у стола перед раскрытым кожаным бюваром с разложенной в нем бумагой и томительно смотрела в закрытое окно.

— Борис Николаевич понял бы мое состояние. Почему я вспомнила его? Впрочем, разве я переставала думать о нем за эти полгода? Нет, и я напишу ему сейчас. Теперь, когда я вижу, что на расстоянии… Да и писать мне легче, чем сказать.