Над Курской дугой - [73]

— Ну что ж, за победу русского оружия?

— Э-э, наш старый тост? Не забыл Халхин-Гол? Вспомнили общих знакомых. Некоторых уже нет в живых. Сергей Грицевец погиб еще в 1939 году, во время учебных полетов. Григорий Кравченко, Владимир Калачов, Василий Трубаченко отдали свою жизнь в боях против гитлеровских оккупантов. А многие старые товарищи по-прежнему были в строю. Иван Красноюрченко, Виталий Скобарихин, Александр Николаев и другие герои Халхин-Гола сейчас успешно командуют авиационными частями и соединениями.

— А про Женю Шинкаренко ничего не знаешь?

— Погиб, — ответил Петухов. — «Чайка» подвела. Точно так же, как у капитана Владимирова в Монголии. Помнишь?.. И на кой черт их так много наклепали? Уже тогда, в тридцать девятом, было ясно, что они — шаг назад в нашей авиации.

— Ошиблись.

— Во многом ошибались. А почему?

Такие вопросы возникали, но не всегда находили ясный ответ. Я отшутился:

— А вот ты, Сережа, не ошибся. Помнишь, как в первый день войны заявил, что гитлеровцев погоним до самого Берлина на новых самолетах. Так и получилось: теперь у нас все новенькое!

Петухов улыбнулся:

— Да, правильно. Только с поправкой на два года. Как часто бывало на фронте, после обмена мнениями о больших событиях мы вспомнили довоенные годы, о счастливых и несчастливых судьбах друзей.

— А как у тебя сложилась личная жизнь? Женат? — спросил я Петухова.

Он махнул рукой:

— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.

— Отсидел свое?

— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.

— Женись, теперь препятствий не будет.

— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…

И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:

— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…

— Почему?

— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.

Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.

В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.

Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?

— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.

— Полечу. Спасибо за все.

— Переночуй.

— Не могу.

Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:

— Не думал, что ты так расстроишься, а то…

— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!

— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.

Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.

Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.

…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.

Над передовой работали «илы». Вокруг — темно-серое кипение земли: рвутся бомбы. Мне сразу передалось боевое напряжение. Наносные житейские недоразумения мгновенно выскочили из головы.

Вражеских самолетов не видно.

Небо точно голубой бархат, мягкое, с золотистым отблеском от закатного солнца. По телу разливается приятное тепло. Кругом какой-то добрый уют. Лечу на Харьков. Захотелось посмотреть на город моей летной молодости. Высота 5000 метров. В лучах солнца, в блеске крыш и окон маячат знакомые улицы. Летная школа, курсантская жизнь, первая образцовая столовая в центре, где часто, находясь в увольнении, мы обедали, — все ожило в сознании в один миг.

Смотрю вниз. Город разрушен, полыхают пожары. Лечу к Рогани. Там тоже все знакомо и памятно. Здесь учили меня летать инструкторы Клименко и Павлов, здесь впервые я поднялся в воздух. Тысячам советских летчиков училище дало путевку в жизнь. Их готовили хорошие авиаторы: Федоров, Закс, Шубин, Индюшкин, Солдатов, Фаршатов… Где вы теперь?