Над Кубанью. Книга вторая - [73]

ГЛАВА XXVIII

Зацвели вишни и терны. Горные ополченцы с радостными улыбками угадывали, какое молоко разлили теперь дикий фруктарник по ущельям и долинам. Город торжествовал. Трое суток улицы были переполнены народом. Горожане надевали лучшее платье, на улицах, в сквере, в садах играли оркестры, и отважные командиры разъезжали, украшенные лентами и цветами.

В окопы ходили, как на экскурсии, собирая осколки снарядов и гильзы. В течение трех дней по городу возили «труп Корнилова». Когда толпа напирала, анархисты из отряда Золотарева поднимали на блоках тело, привязанное к доске.

— Покажи золотой зуб! — крикнул Сенька, горделиво проезжавший на Баварце, найденном им при вступлении их роты на территорию фермы.

— Золотой зуб! Зуб! — шумно потребовали снизу.

Один из анархистов вскарабкался наверх, чтобы по-казать эту надежную примету. На зеленых кафельных стенах дома, что на углу площади войскового собора и Красной улицы, поколыхивалась доска, а на ней — тело человека с, желтым лицом, удлиненным темной скупой бородкой.

Шаховцов, находившийся возле Сеньки, отвернулся.

— Пойдем, — предложил он, трогая с места свою тяжелую артиллерийскую лошадь.

— Где-сь еще надо Неженцева откопать, — сказал Сенька, — ишь как Баварца занавозил. Еще бы Кутепова, суку, поднять до третьего этажа.

Шаховцов с удивлением оглядел мальчонку, похудевшего от сражений. Сенька не терял веселого расположения духа. Шапка с чужой головы, неуклюже и тоже не по росту сапоги, вдетые в высоко подвязанные стремена, тяжелая винтовка за плечами. Такое снаряжение, безусловно, стесняло движения, но это, по-видимому, нисколько не отражалось на самочувствии мальчишки.

— Давай еще поглядим, — попросил Сенька, — а то вот-вот с его золу сделают. Здорово все же ты его ухо-кал, дядя Василь. Ишь как по лбу черкануло.

Шаховцов недовольно поморщился. Артиллеристы неожиданно оказались в центре внимания. Несколько батарейцев с пеной у рта оспаривали «корниловский» снаряд, но все же молва, очевидно распространяемая заинтересованными земляками, приписывала смерть Корнилова ему, меткому артиллеристу Шаховцову. Василий Ильич мучительно переживал неожиданную славу.

В начале боя он умышленно вел перелетный огонь, выкладывая снаряды либо к Кубани, либо значительно левее тополевой рощицы, примыкавшей к ферме. Его поведение обусловливалось чувством — «там свои». Потом, заразившись могучим порывом защитников города, он обрушил меткий огонь по боевым участкам противника, с целью уничтожить их и навсегда покончить с кошмаром двойной игры. Шаховцов вспомнил, как примерно на третий день осады мозг его пронизала страшная мысль: «Разбитая Добровольческая армия в поспешном бегстве оставит документы штаба, где, безусловно, хранятся бумаги, подтверждающие его измену».

— Гляди, гляди, дядя Василь, — растроганно говорил Сенька, дергая его за рукав.

Растрепанная простоволосая женщина на вытянутых руках подняла испуганного, плачущего ребенка.

— Он убил твоего отца, — кричала женщина, идя сквозь расступившуюся толпу, — он убил твоего отца! Он!

Толпа смолкла, потрясенная этим зрелищем, потом разъяренно зашумела, в Корнилова полетели сухие комья грязи, камни, отскакивающие от стен.

Мы не будем осуждать нравы того буйного времени и поведение людей, накаленных ненавистью и горем. Десять тысяч лучших сынов Кубани лежали в братских могилах на западной окраине города. Десять тысяч революционных бойцов навсегда покинули свои семьи. Кровь убитых взывала к отмщению, как когда-то пепел Кла-аса стучал в сердце Уленшпигеля-гёза.

Автономов и Сорокин, командиры вооруженных сил, опьяненные победой и властью, не сумели до конца довести разгром белых.

Не говоря уже о преданных и достаточно сплоченных отрядах пехоты, готовых к выполнению любого боевого маневра, в распоряжении Республики имелась отчаянная казачья конница, в том числе и конница Кочубея, которую можно было пустить в погоню.

Военные руководители ограничились бомбардировкой колонии Гнодау и мелкими поисками разведки по дорогам отхода.

Ликующие толпы прославляли хмурых от безделья вожаков-всадников, обвешанных цветами, словно дружки богатых казачьих свадеб.

А в это время уходили части Деникина, неумело задерживаемые малочисленными дружинами поселений, лежавших в направлении марша.

Совершенно неожиданно для Павла его разыскала Любка, недалеко от театра, где продолжались заседания съезда.

— Ты зачем тут? — удивился Павло.

— На корниловский зуб поглядеть, — слукавила Любка, прижимаясь плечом к мужу.

— На колечко бы, а? — засмеялся Павло, как-то весело ощутив приезд жены, радость жизни. — Только нам навряд достанется тот зуб, женушка. По всему видать, золотаревцы вместе с челюстью выдерут.

Они шли среди шума и гомона. Живописные отряды дефилировали по мостовым, окруженные девушками и мальчишками. Одинокий трамвай завяз на линии. Внутри открытого вагона играли на гармошке, пели, грызли семечки. На площадке завтракали вагоновожатый и кондукторша, держа в руках бутылки с молоком и ломти хлеба.

— С бабами приехала, Павлуша, — говорила Любка, — тут наших много, жилейдев. Кто с Хомутовым еще ушел, кто тогда с Мостовым.