Над Кубанью. Книга первая - [22]

Павло потер нахмуренный лоб полусогнутым пальцем; подозрительно, словно впервые, оглядел собеседника.

— Чего-сь я не понимаю, поясни складнее. Чем же вы недовольные? Вот нам неудовольствие больше иметь надо. За каждый дрючок, что вы с гор притянете, насыпай зерна коробку, а то и мерку, как попу на новину…

Мефодий подскочил, хлопнул по коленям руками.

— Это вы лесом обижены?

— Да, мы, а кто же? — Павло нахмурился. — Все одно ваши данники. Нам-то еще ничего, под боком лес, хоть и не такой сподручный, больше дровяной, а все же лес. А вот в голом степу, по станицам Кавказского, Ейского отделов, там от вашего брата небось караул орут, обираловка! — Павло ломко расхохотался, потянулся к рюмке, сразу выпил, поймал пятерней вареник, бросил его в рот. — Лазаря запеваешь! Ну и народ, до чужого добра люты. Волчиная вся повадка.

Махмуд бросил есть, и Павло, мельком поймав его ненавидящий взгляд, сразу насторожился.

— Черкесский народ тоже мало земли имеет, — торопливо сказал Махмуд, — казаки землю завоевали — раз, князь забрал — два, ханоко отнял — три, и остался горский народ — с одной стороны — скала, с другой — камень, с третьей — дуб. Хоть со скалы вниз, хоть камнем голову убивай, хоть на дуб вешайся.

Батурин побагровел.

— Так ты что, думки имеешь у казаков земли оттягать? Казаков на дубовый сук, а сами в наши хаты, а?

— Ты меня не мог понять, Павел, — вразумительно сказал Махмуд, очевидно, сразу же подготовивший себя ко всяким неожиданностям, — нам ваша хата не нужна, у горцев своя сакля есть. Черкесский народ хочет делать так, как говорит солдат Хомутов Ванька.

— Хомутов? — переспросил Павло. — Вот откуда собачатиной воняет! Что ж ом велит вам делать, солдат Ванька Хомутов?

— Землю у князей забрать, ханоко прогнать, свой совет выбрать и им все дела решать. Так говорит Хомутов Ванюшка, солдат…

Павло уже не слушал взволнованной речи Махмуда. Он уперся тугим, нехорошим взглядом в Мефодия.

— Одни, выходит, у вас путя-дорожки, закубанский кум? У тебя, у азиятов и у городовиков. Постыдился бы казацкое званье срамить. Не могу разуметь, чего тебе еще надо? Хлеб чужой вволю едите, желуди имеете, дров, лесу всякого тоже невпроворот. Какую вам еще жар-птицу надо?

Мефодий, видя упористость Батурина, решил обойти его с другого бока. К тому же хозяйка испуганно моргала ему, советуя не поднимать ссоры, зная буйную вспыльчивость соседа.

Мефодий понимающе кивнул Елизавете Гавриловне, отставил рюмку, налил водки в граненый стакан и подал Павлу.

— Ты выслухай меня, Павло Лукич, со всем вниманием, а уж если я чего не так расскажу, можешь тогда и казнить меня как хочешь.

Павло принял стакан, скривился — Ну, рассказывай, а то что-сь я туго усмысливаю твои заковырки. Мудрено зуб заговариваете, вроде большаков.

— Я человек хотя и немного грамотный, но азбуки разбираю, — издалека начал Мефодий, — обучался только у полкового священника, потому что в наших горных станицах в мой школьный возраст школ не было. И вот обучавший меня священник так говорил мне: «Гляди, детка: будешь жить — всегда делай по правде и говори только правду». Вот эту-то правду я и хочу объяснить тебе, Павло Лукич, да и тебе, Иван Батькович, да и ты, кума, послухай. Вот ты, Павло Лукич, укорил меня обменным хлебом. Да, верно, казаки с горных станиц добывают больше всего хлеба в степных станицах, обменивая его на лес и лесные фрукты. А вот как достается этот кусок хлеба, я вам скажу: очень и очень тяжелым и непосильным трудом. Кум Семен не один раз побывал в наших местах, он знает тот труд. Лес, что мы возим, тяжко добывается: надо нарубить его в трущобах и оврагах, потому что тех лесов, какие были пятнадцать-двадцать лет тому назад близ станиц и на равнинных местах, давно нет, вырубили, там только пеньки да молодняк. Так вот, нарубив такого лесу, нужно его еще обтесать, да не как-нибудь тык-мык, а с уменьем, потом дать просохнуть, чтобы больше положить па воз, да проездить на «линию» самое малое четыре-пять недель, а то и больше, потому что завсегда выезжать приходится осенней порой, после уборки, когда дожди пойдут, а дороги на равнине, сами знаете, зарезные. Едешь, ночи не спишь, лежишь под колесом и глядишь, чтоб лошадей аль быков ие сперли. А думаете, кражей не было? Были.

— Нема кражей у нас, — бормотнул Павло, — как вы к нам с войной таскаться меньше стали, так тишь, ничего не слышно.

— Слышно, Павло Лукич, слышно, — продолжал Мефодий, отнюдь не задетый оскорбительным тоном Батурина, — на плоскости народ не в пример к нашему вороватый, по степям разбег большой, балки длинные да глубокие, шута два упоймаешь. Только прошлой ночью человек кричал, за Кубань было слышно. Не знаю, как кому, а у меня жилы смерзли, до утра глаз не слепил. «Что делают?» — думаю…

— Говори, про что начал, — перебил Павло, — не участковый есаул, в нашу жизню не путайся.

— Так вот, уворуют тягло, повозку-то кидать надо? На себе не потянешь ее? Нет. Бросишь повозку у такого куманька, как Семен, а сам с кнутиком до дому. Путешествуем грязные, голодные и холодные, от дороги изнуренные до последней степени. Почему же все это? За ради удовольствия вот, мол, фон барон Иван Петров в путешествию отправился? Играй сто оркестров. Нет. Через то волочемся с гор своих, как цыгане, что обездоленные мы. Негде посеять нам своего хлеба, земли много, не обидели, а вот пахать нечего, вся под лесом. — Мефодий уперся костистыми локтями в сгол, охватил руками голову и горько покачал ею. — Сытый голодного не разумеет. Ясно, что своя рубаха к телу поближе, поплотнее. Лес-то тоже не даром достался, Павло Лукич, если все хочешь знать. Платили мы десятки лет попенный сбор в доход войску за срубленные деревья. Больше двух миллионов выплатили попенных денег войску. В своих юртах, па своих юртовых наделах платили. А что это, если разобраться? Да это поземельный налог. А вот спросил бы я вас, линейские казаки, платили вы за проданный хлеб, полученный на своих наделах? Нет. А мы десятки лет платили и только с тысяча восемьсот девяносто пятого года прекратили эту дань, да и то после того, как устроили десятка два лютых побоищ с лесниками на мосту Белой речки, под Майкопом-городом. Был такой у нас внутренний враг, лесничий Пальчинский, обокрал всех и потом — видать, от стыда — жизнь прикончил, сам себе копыта отодрал.