Над Кубанью. Книга первая - [23]

— Лес рубаете, пеньки торчат, а пахать нечего, — угрюмо произнес Павло, вставая из-за стола и разыскивая по всем углам шапку. — Надо корчевкой заняться, рукава подсучить, штаны закатать повыше, и земля будет.

— Отдайте из войскового капиталу наши два попенных мильона, мы не то что пни повыдираем, мосты на реках поставим заместо сегодняшних калек, разваленных, переправы наладим.

— Маку вам, — зло перебил Павел, надевая шапку, — два мильона! Ишь чего захотели. Вас с потрохом продай, столько не выручишь.

— Маку там или еще чего-нибудь, Павло Лукич, а своего добьемся! — запальчиво выкрикнул Мефодий. — Мы эту колоду карт раскроем, что нам старый режим бросил. Кинем по столу, может, и нам очко-молочко попадет, не все ж водичка.

Павло подошел к Мефодию и смерил его тяжелым взглядом.

— Ты что ж, может, за нашими землями прибыл? Азиятов еще с собой приволок!

— А может, и так.

— Что? — скрипнув зубами, прошипел Павло, — что? — Он поднял руку, расправил пальцы и неожиданно схватил Мефодия за грудь. — Я с тебя двух сделаю, мышь поганый.

Все кинулись к Батурину. Хозяйка, вскрикнув, села на лавку. Павло обвел всех мутными глазами, разжал кулак.

— Идите вы все… — Не докончив, направился к выходу. У дверей обернулся — А ты, Семен Карагодин, зря с такой сволотой путаешься… Богадельню открыл. Азиятов, городовиков, чумаков понасбирал. Тебе, казаку, стыдно…

— Зачем вы его разобидели? — шептала Елизавета Гавриловна. — Павел Лукич человек хороший. С отцом не ладит, пришел душу отвести, а вы его со злым сердцем отпустили.

Семен, прикрыв дверь, позвал всех к столу.

— Пройдет. Спереди горячий, а сзади лед. Присаживайтесь, гостечки дорогие. Ты чего, Хомутов, за картуз взялся, положи его на место, не убегит… Гавриловна, ну-ка тащи на стол лапшевник…

Хомутов говорил с Махмудом, деловито расспрашивая его о жизни в черкесских аулах, много ли пришло горцев с фронтов, нет ли стычек с окрестными жителями. Махмуд рассказывал Хомутову обо всем, и гот слушал, черкая по полу лозинкой.

— Про большевиков знаешь что-нибудь? — неожиданно спросил он, внимательно присматриваясь к черкесу.

— Нет, — откровенно признался Махмуд. — Большак был казак-абрек, у нашего князя хотел кобылу украсть и аул спалить. Давно это было, очень давно. Кончили Большака-абрека в нашем ауле. Мой дед Алдаш убил. Так, может, большаки того Большака маленькие ребята…

— Большевики все то сделают, что я тебе раньше говорил. Земли дадут, князя за шиворот да в Кубань. Про Ленина слыхал?

— Нет, не слыхал, Ванюша, — точно стыдясь, признался Махмуд и тяжело вздохнул, — далеко в горах живем, ничего не слышим, где хорошие люди живут, когда к нам придут. Ленин кто такой будет?

— Ленин над всеми большевиками главный, Махмуд.

Оставив задумавшегося черкеса, Хомутов подошел к Мефодию и Семену. Они рассуждали у окна, изредка поглядывая на площадь, где скакали верховые, стреляли, в воздух из длинноствольных берданок. Это были дозорные, прилетевшие из сторожевой цепи с известием о приближении отдельского атамана. Звуки выстрелов глухо отдавались в комнате, и коротко дребезжало стекло.

Мефодий, перебравший горя и водки, довольный сговорчивым собеседником, продолжал сетовать на свою судьбу.

— Отменные мы какие-то, кум Семен. Погляди на вашего брата линейца или черноморца. У вас краска на лице, да и сами вы по себе стройненькие, объемистые, а поглядишь на нас, горных казаков, разве мы такие? Сухие, черные, как граки, глаза злые, щеки запавшие, мясо не уколупнешь ногтем, как на сухом чебаке. А отчего такая богопротивная обличья? От недоедания, непосильного труда, от того самого леса, на который Павло позавидовал. Ведь как взял он меня за грудки, дух в пятки ушел. Что я перед ним? Сморчок. Стукнет сверху, ну и войдешь в землю, как гвоздь, по самую шляпку. Пережил я все тяготы вместе с горскими казаками. Обратился к вам с открытой душой… За многие годы наболело в моей душе, ведь горскому казаку слава-то взаправди казачья, а жизнь собачья… горькая жизнь… туды ее за ногу…

Мефодия перебил шумно ворвавшийся Мишка:

— Папаня! Маманя! На Бирючьем венце Гурдаева машина показалась, сам видел с колокольни. Лука уже коней в линейку запрягает, сам шлеи протирает, на бабку кричит.

— Поел бы, сынок, — просила мать, освобождая край стола и вытирая его тряпкой, — я тебе ножечку куриную оставила, вареники в печи в глечике, небось зашкарубли, лапша есть, пирог с гусачком. Ишь как похудел, сыночек, избегался, одни глаза остались. — На горского казака, а то и черкеса стал похож. — Хомутов закурил. — Точь-в-точь Махмуд. Еще на два пальца подтянется, и готов новый Махмуд.

Друшляк, пьяно раскачиваясь, подошел к Мише.

— Верно: чернявый, — икнул он. — Кума, а кума! Мы с кумом спорили под возом… Рудый же был Мишка, а?

— Я выгорел, — заявил Миша, не обращая внимания на назойливого кума.

— Сколько уже ему, а? — интересовался Мефодий, туго соображая, какой именно вопрос им сейчас задан. — Годов сколько Мишке твоему?

— Считая с покрова, пятнадцатый пошел, — приосанясь, ответил Семен и крякнул, — пятнадцатый аль еще четырнадцатый? Слышишь, старуха?

— Пятнадцатый, конечно пятнадцатый, — охаживая своего птенца, говорила мать и не успевала подавать и убирать снедь, хватаемую наспех сыном.