Над Кубанью. Книга первая - [24]
Кончив есть, Миша поднялся и перекрестился. Видя улыбку Хомутова, показал ему язык и, выйдя, ужимками позвал мать.
— Мама, мне бы сапоги новые да бешмет, — попросил он, похлопывая ее шершавую руку, — все наши ученики из высше-начального в строю будут. Можно, мама?
— Можно, для тебя все можно, сыночек.
Она заторопилась. Со звоном открыла сундук, покопалась в нем, вынула шелковый бешмет, пояс, кривой ученический кинжальчик, козловые сапожки, сшитые у азията-чувячника, и шапку из серого подрезного переростка. Пошла в коридор и там, положив одежду поверх одеяла, любовно оглядела сына. Миша наскоро поцеловал ее в щеку, подтолкнул к двери.
— Мама, ну иди, гости ж ожидают, а то мне нужно одеваться.
«Чужим скоро будет сыночек, — подумала она, уходя. — Раньше, бывало, купала сама всегда, а теперь уже при матери одеться стесняется».
Пасхальный перезвон колоколов почему-то не приносил прежнего мирного успокоения. В тяжелое время вырастал сын, и она не могла уже накрыть его крылом и защитить от налета ястреба, как защищает квочка своих беззаботных цыплят.
ГЛАВА IX
Навстречу Гурдаю сотню почетного конвоя лично повел Велигура. Атаман горячил коня и широким жестом оправлял ниспадающие атласные отвороты касторовой черкески. Велигура прекрасно держался в седле, и сознание того, что за ним мчится сотня казачьей молодежи, еще больше бодрило его, забывались пожилые годы, сглаживалась неуверенность в сегодняшнем непонятном времени. Вот едет с инспекторским объездом атаман отдела, — и в прежние времена были бы короткие сомнения в четкости парадного приема: не подкачает ли строй, удадутся ли скачки, понравится ли генералу обед? Теперь другие сомнения точили сердце Велигуры, и, встречая гостя, он не ведал, что привезет тот, — может, хорошее, может, настолько дурное, что нужно бы сдерживать ретивый бег коня, чтобы позже узнать неприятные вести.
Сотня шла по накатанному до блеска главному шляху. Подковы оставляли резкие следы на дороге, кое-где шип вырывал землю, и из-под копыт летели ошметки. Все казачата надели черные черкески, шапки с синими верхами, красные парадные башлыки. Бурки были приторочены к седлам, туго пригнаны и застегнуты тренчиками. Сам вахмистр Ляпин следил за седловкой и не одну зуботычину отпустил, наблюдая за не совсем умелыми руками молодых казаков. Позади сотни, на отшибе, чтобы не запылить, вели заводных лошадей для отдельного атамана и свиты.
Велигура привстал на стременах. Превалив через гребень, тихо катилась машина, поблескивая ветровым стеклом. Атаман полуобернулся, потряс плетью. Сотня рванулась на карьере, распластались гривы и красные башлыки. Не сбавляя аллюра, взводы перестроили фронт влево. Фланги выскочили на обочины, с треском ломая придорожный бурьян. Велигура лихо осадил коня и лающе отдал рапорт генералу.
Гурдай стоя принял рапорт и бодро поздоровался с сотней. Казачата ответили вразброд неокрепшими петушиными голосами. Генерал гмыкнул, пожевал губами.
— Ничего не попишешь, — через плечо сказал он свитским офицерам, — война. Хорошо хоть казаков нашли, а то могли девок водрузить.
Подвели заводных коней. Генерал заметил: с оранжевых чепраков срезаны царские знаки, сохранившие на сукне явственный, не вылинявший след витых вензелей. Это могло быть и хорошим и дурным предзнаменованием, но в данный момент незначительная деталь неприятно ущемила его сердце.
Ляпин, оттеснив молодого фатоватого адъютанта Самойленко, услужливо поддерживал стремя, засиявшее на солнце. Гурдай отстранил вахмистра и молодо прыгнул в седло. Прыжок достался нелегко. Генерал, покряхтывая и отдуваясь, нарочито медленно освободил полы черкески и подсучил рукава. Кортеж шагом тронулся к станице, сопровождаемый глухо посапывающей машиной, которой управлял ко всему безразличный солдат-шофер с георгиевской ленточкой в петлице гимнастерки.
У крайних планов всадники перешли в рысь, поднимая едкую кудлатую пыль. Не отставая от отдельского атамана, скакал Самойленко, как бы нарочито подчеркивая свою типичную для казака посадку на необлегченных стременах. Часовые, занявшие голубиную вышку колокольни, дали условные сигналы и кубарем скатились вниз. Дирижер постучал палочкой по раздвижному пюпитру и выпрямился известным профессиональным жестом, освобождающим плечи. Трубачи откашлялись, вдели мундштуки и приложились губами к кислой латуни.
Капельмейстер, определив по выпученным глазам подчиненных полное внимание, подбадривающе кивнул и взмахнул рукавами парадной белой черкески. Трубы рявкнули марш «Под двуглавым орлом». Гурдай сошел с коня, оправил одежду и оружие. Казенный марш, услужливо состряпанный из резких однородных звуков, подражал тупому удару солдатских подошв, марширующих по бесчисленным плацдармам империи. Генерал любил эти звуки, олицетворяющие необходимую верноподданность бессмыслия, но сейчас он удивленно приподнял брови, обратился было к адъютанту, поймал восхищенный, понимающий взгляд хорунжего, махнул рукой и направился между душных шпалер к церковным воротам. Избранные форштадтские старики выдвинулись вперед с хлебом-солью. Атаман остановился, снял шапку и трижды перекрестился на церковь. Не торопясь приблизился к старикам, принял хлеб-соль, приложил к хлебу пушистые усы, пропахшие табаком. Хлеб передал в услужливо протянутые руки адъютанта.
