Над Кубанью. Книга первая - [20]

— Уходите вразброд, — приказал Большак, — сборное место на том берегу у Тенгинки.

Верное было приказание, потому что по одному легче проскользнуть, кучка всегда заметная, а один всадник теряет примету. Повернулись трое из наших, перемахнули каменную загорожу и ушли.

«А ты чего?» — спросил меня Большак. «Не могу тебя одного бросить». — «Как хочешь. Будем пробиваться вместе». А сам Федькино тело поперек седла держит, ссовывается Федька, а он его прилаживает, чтобы удобнее. — Заметив удивленный взгляд ребят, дед понимающе кивнул и улыбнулся: — Думаете, почему тело не выкинули? Нельзя. За каждого ответственный старший. Горе было б Большаку, если бы вернулся с набега без Федьки, живого или мертвого. Позор лег бы на три поколения Большаковой семьи.

Начали травить нас по аулу. Куда ни кинемся, пулями встречают. Прижали нас к каменной стенке возле мечети, некуда деваться. Разогнались, взяли стенку, и радостно сразу стало, — думаем, теперь вырвемся. Дорога упала лугом за скирдами, а там Лаба. Большак впереди, повернется ко мне, вижу — смеется, а Золотую Грушку по шее треплет, выручила, мол. Вдруг от реки стрельба: и там черкесы. Крутнули мы к скирдам, знаем, что скирду пуля не прошибет. Спрыгнул Большак на полном скаку, Федькино тело арканом сдернул и к себе поволок. «Пускай коня!» — закричал мне. Конь у меня был — никому в руки не давался, за сто верст домой приходил. Соскочил я, дал коню направление и урезал плетью. Пошел мой конь следом за Золотой Грушкой. За Лабой казачьи поселения, увидят казацкого коня, приплывут на помощь, выручат. Тогда за набеги казаков уже судили, да лучше суд, чем черкесский кинжал. Подлезли мы под скирды, закидали Федьку сеном, ждем. Нас заметили. «Лезай на скирд, закопайся, может быть, останешься, — говорит Большак. — Золотую Грушку сохранишь. — Поцеловались мы. — Обязательно Золотую Грушку сохрани, видал я — подалась она вихрем к Лабе-реке». Я уполз, а Большак отстреливаться начал. Взобрался я на скирду, сено подо мной — шу-шу — и полезло. Чую, под ногами щенята пищат, оказывается, попал в собачье гнездо. Продрал я дырку в сене, вижу — стреляет Большак. Зову его, а он повернулся ко мне страшным лицом. «Васька, богом молю, схоронись, не то убью». Не надо было Большаку отстреливаться, может, судом бы отделался, да удержать было трудно. Подвалил он черкеса, зашумели азияты, кинулись скопом, в плен взяли Большака. Ловили они двух, и двух поймали, одного живого, другого — Федьку — мертвого. Пересидел я и ушел к ночи, а Большака не видел больше, засамосудили его. Тягали меня за проказу, все общество откуп дало, освободили.

Старик замолк. Поднималась от трав, вытянувшихся в лесу, влажная тягучая духота, пахло прелью и мускусной букашкой, выпускающей на черноклены липкие соки. Не верилось, что в этом мире, полном безмятежного покоя, убивали людей и жизнь человека ценилась дешевле ахалтекинской кобылы. И в то же время что-то притягивающее скрывалось в подобных рассказах, и словно без войны и убийства слишком трезвым и пресным казалось человеческое существование. Степная горлинка чистила клювик на тонкой жердине бересклета. Ветвь колебалась, горлинка, сохраняя равновесие, взмахивала матовыми крыльями, взъерошивая перья на шейке.

— А Золотая Грушка? — тихо спросил Миша.

— Домой пришла, вместе с моим конем.

— А сейчас где она? — полюбопытствовал Петя.

— По старости пала! Под тем курганом зарыли.

Он указал вдаль, где в промежутке деревьев виднелась спокойная вершина кургана.

— Можно разве, дедушка, под таким заветным курганом коней закапывать? — тихо спросил Миша, наблюдая полет вспугнутой кем-то горлинки.

— Золотую Грушку можно. Старики на сборе разрешили… На ней кровь человеческая.

Вдруг медноголосо загудели колокола, сразу же разрушив дремотное спокойствие. Все звуки заглохли, над лесом и долиной поплыл звон набата. Дети встрепенулись.

— Пожар!

— Гурдая встречают, — равнодушно сказал старик, вытирая чистеньким платочком лысину. — Раз в колокола ударили, значит, на наш юрт въехали. — Харистов поднялся. — Тронули, казаки. Видать, и без моей медали теперь обойдутся. Сами хлеб-соль поднесут генералу.

ГЛАВА VIII

Лучшие полки из императорской армии, набранные на Дону и Кубани, были разгромлены в июньских боях, во время кровавой авантюры Керенского. Донские части Корнилова и кубанские дивизии 10-й армии потерпели поражение.

Жилейский казак Павло Батурин, вернувшийся из-под Тарнополя израненным и полуглухим, много мог рассказать о жестокой, ненужной бойне. Война утрачивала свои краски даже для казаков, которых вековой быт и традиции с детства готовили к бранным подвигам.

Теряло войско в далеких землях лучших сынов, гибли известные по станицам кони, и наряду с именами добрых казаков называли лошадиные клички.

Станицы обязаны были пополнять урон в своих земляческих полках. Стучали палками тыждневые, разнося новым призывникам атаманские повестки. Таяло население станиц. Появились невиданные в истории казачьего войска дезертиры, и их покрывали, их не казнили общественным презрением. Поговаривали о большевиках, несущих мир и свободную жизнь. Напряженно ждали телеграфных вестей из столичных центров. Не верила станица, что будто бы использовали кубанцев для борьбы с рабочими генералы Корнилов и Крымов. Еще со времен Екатерины, составляя гвардию императорской охраны, войско почти не знало случаев усмирения внутренних восстаний кубанскими полками.