Над Черемошем - [65]

— А то, что она мне жену поперек жизни поставила.

— Это, стало быть, я тебе стала поперек жизни? — поднимает голос Василина. — А ты мне и вдоль и поперек стоишь! Все наши пожитки в колхоз сдал. Лошадка-то уж принесла бы нам жеребенка, а на будущий год еще одного, и жил бы ты, Юстин, припеваючи, как пан!

— Так ты хочешь, чтоб я, Юстин Рымарь, проклятым паном стал?! — рассердился он. — Помянешь мне еще раз это слово — ей-богу, раздавлю твоими телесами весь мак!

Василину словно ветром сдуло с грядки, а Юстин, шагая домой, сердито бормотал:

— Ей-богу, возьму как-нибудь свяжу ее воловодом и вывезу в поле силой, а то иначе никак не оторвать ее от собственного мака. Из-за нее и мак этот так въестся в печенки, что не захочешь ни есть его, ни глядеть на него.

— Подменили муженька, ой, подменили, — вслух горюет Василина, выходя из кукурузы.

— Опять ссорились? — сладеньким голоском спрашивает через плетень Палайдиха.

— Ссорились, — вздохнула Василина.

— Жаль человека, — покачав головой, проговорила Палайдиха. — Что он у тебя, впрямь обольшевичился или весь разум высыпал с овсом в конские кормушки?

— Это вы напрасно говорите, — насторожилась Василина. — Тут не в его разуме дело, а в крутом характере.

— Да, боженька мой, я ж только про характер и говорю. Из-за него и вам придется ясли грызть или весной древесными почками кормиться. Вот, может, маком только и спасете семью от смерти, а то…

— Придется спасать, — и Василина с силой стукнула сапкой оземь.

— Что деверь из Америки пишет?

— Что он может написать? Вместо хлеба пальцы грызет, никакой самой плохонькой работы нет.

— А вы слыхали, миленькая, что Бандера уже на Киев наступает?

— На Киев? — перепугалась Василина. — А что ж у нас так тихо?

— Спрашиваете! Да потому, что мы… в окружение попали.

* * *

Рассветные звезды уже бледнели, когда к озеру подъехала машина. Из нее вышли Чернега, Нестеренко, Сенчук и шофер.

— Должно, быть, Мариечка кинула в озерко волшебное снадобье, так вас сюда и тянет! — говорит Чернеге Сенчук.

— Не в озерко, а в приозерный грунт. Разве это не волшебство? — спросил Михайло Гнатович, указывая на роскошную, зеленую, как барвинок, кукурузу.

— Волшебство! — согласился Нестеренко.

Михайло Гнатович перебирает руками листву и стебли кукурузы.

— Что, экскурсанты не приходили сюда?

— Один чуть ли не каждый вечер ходит.

— Кто?

— Василь Букачук.

— Не мешает его интересом и других заразить, только чтоб не в вечерние часы ходили. Надеюсь, теперь не одно такое озерко заинтересует девчат.

— Подумаем, Михайло Гнатович. У меня уже два озерка есть на примете.

— Микола Панасович, только озерки или люди тоже?

— И озерки и люди.

— Поедем на табак?

— А когда же отдыхать?

— В дороге, в дороге! В машине.

— Ну можно ли так — все время недосыпать?! То собрания, то совещания, то лекции, то беседы, то поле, то диссертация — так никогда и не выспитесь!

— Уж не жена ли моя тебе нажаловалась? — засмеялся Чернега. — Все время нападает, твердит, что муж у нее живет неправильно: первую половину жизни недоедал, а теперь недосыпает.

— А на меня и напасть некому, — вздохнул Сенчук.

* * *

У озерка девушки заканчивают подкормку кукурузы и сахарной свеклы. Катерина Рымарь остановилась у дороги.

— Стою я, девушки, в кукурузе и думаю: украсит наша Мариечка грудь орденом или нет?

— Что и говорить, неотложные у тебя заботы! — отозвалась Мариечка. — Девчата, пойдемте на Черемош, а то мы мешаем Катерине думать.

— А что, и мешаете, — Катерина провожает подруг глазами и мечтательно бормочет про себя: — А он и говорит мне: предсказываю — получишь! И отчего эти слова так понравились, так запомнились мне? Такие слова, что просто ой, ну, до того, что прямо ох!.. Девчата, хоть не начинайте плясать без меня! Давайте я начну! — И она завертелась, закружилась, догоняя подруг.

Из-за высоких лесов выплывает месяц, и оживает серебряная рябь Черемоша, озерко и земля. Прихотливая игра света и теней непрерывно меняет окраску голубых гор, и кажется — они реют в воздухе, под шум реки, под мелодию песни о каменной горе и голубях.

К озерку подходят Василь Букачук и Иван Микитей.

— Растет кукуруза-то! — удивляется Иван, искоса поглядывая на друга. — Философия!

— Да, подымается понемногу, — примирительно говорит Василь. — Только восемьдесят тогда уродится, когда в моих вихрах соловей гнездо совьет.

— Гляди, как бы не запели твои вихры.

— Не запоют.

— Да что мне говорить с осторожным консерватором! — Иван презрительно отвернулся от товарища. — Счастье твое, Настечка, что не такого пенька полюбила. И Мариечка будет счастлива, если бросит такого.

— Может, помолчишь, верный мой товарищ?

— Могу и помолчать, ежели кое-кому не по душе любовная самокритика.

С берега Черемоша, обнявшись, летят голоса Мариечки и Настечки:

Плавала лебедка

В лебединой стае.

Крикнул белый лебедь,

К милой подлетая…

И голоса Ивана и Василя ответили:

— Ты скажи, родная,

Что тебе не спится?

Иль пора настала

Сердцу чаще биться?

Все четверо, сдерживая радость, встретились на мосту. Заговорили не словами — глазами. И вот уже одна пара поднимается на гору, другая спускается в долину. Катерина следит за этой немой картиной прощания и не может удержаться, чтобы не проговорить хоть про себя: