Над Черемошем - [10]

И все-все — и стройная фигурка, и румянец на лице, и изменчивое выражение глаз — все говорит о том, что девушка в той счастливой поре формирования, когда каждый день поднимает тебя на новую ступень, а жизнь воспринимается как чудесная сказка.

Вот и светло-зеленый лужок. В него, как в зеркало, смотрятся облака, и коровы ворошат их своими влажными мордами. Но где же Белянка? Ее не видно.

Катерина остановилась, прислушалась, но знакомый колокольчик не откликнулся. И беспокойное сердце замерло в тревоге.

— Катерина, ты Белянку ищешь? — окликнул ее подошедший сзади Федько Сайнюк. — Не ищи: только ты ушла — за нею пришел Палайда. Накинул Белянке воловод на рога и… повел в село.

— Почему же Палайда?! — вскрикнула Катерина и тут же прикусила губу.

— Он сказал, что Белянка уже его.

— Ой, несчастье! — Катерина как-то сразу съежилась и стала удивительно похожа на обиженную до слез маленькую девочку.

Как Катерина добежала до села, она и сама не помнила. Первой повстречалась ей на улице смуглая Мариечка Сайнюк, которая обрывала орехи с молодого душистого дерева.

— Мариечка, ты моей Белянки не видала? — спрашивает Катерина дрожащим голосом, надеясь, что, может быть, Федько не так ей объяснил.

— Палайда давно уже протащил ее здесь. Корова не хочет идти, упирается так, что глаза на лоб лезут, мучается, а он волочит ее, будто на зарез, — с сочувствием проговорила девушка. — Катеринка, попробуй орешков.

Но та даже не расслышала последних слов. С затаенным страхом она бежит к Палайде. Вот и каменный дом богача, высокий забор. Сквозь щелку Катерина видит у огородного тына знакомую звездочку своей Белянки. И хотя корова уже у Палайды, девушка на миг обрадовалась.

Но только на миг, — все, что она увидела вслед за тем, сразило ее: на кособоком тыну висела лишь аккуратно распяленная шкура Белянки; маленький, с запекшейся кровью вырез и не напоминал уже о том, что еще сегодня под ним трепетал большой грустный глаз.

Катерина, припав к воротам, вскрикнула, а из-под шкуры, облизываясь, выскочил окровавленный, скорченный от старости пес. Он, верно, и вывел девушку из забытья. Загремев калиткой, она в ярости метнулась к дверям дома, но там висел большой замок, чем-то похожий на пса.

Девушка, стремглав выскочив со двора, бежит домой, чтобы там дать волю слезам.

Но что это? В сенях явственно слышны голоса Палайды, Палайдихи и Палагны. Нет, они не увидят ее слез. Не дождутся!

— Дай вам бог, чего сами себе желаете! Пей, Юстин! Все равно, пей — помрешь, не пей — помрешь! — голос Палайды рассыпается елейным смешком.

— При такой власти недолго попьешь, — отзывается Палайдиха. — Такие свары, такое непочтение везде! Даже ваша Катеринка отбивается от своих. Меня до сих пор трясет, как вспомню, что она утром говорила.

— Да она еще мала, ум-то у нее детский, — извиняется за дочку Василина.

— Не говорите, Василинка, не говорите мне, я и так все вижу. Уж если думает о комсомоле, стало быть не детский ум, а политический. Ну, а когда политика доводила людей до добра?

— Правду моя старуха говорит, — наставительно замечает Палайда, — политика дает барыш, когда власть веками стоит, как на каменном фундаменте. А ежели весь мир вскинулся, словно его за грудки берут, тут уж держись от политики подальше да знай пей водку — ее все власти выпускают. Так выпьем, чтоб не блестело на донышке.

Катерина стала на пороге. Гости руками таскали из миски куски мяса, и загустевший жир стекал по пальцам, как по корням.

Глаза девушки встретились с напряженным взглядом отца.

— Катеринка, пришла? Садись с нами есть, — затаенная радость и вместе затаенная скорбь звенит в голосе старого Юстина. — Попрощайся, Катеринка, со своей баловницей. Вот взяли взаймы кусок от нее, чтобы гостей попотчевать, — купили все-таки у них лошаденку.

Катерина стремглав выбегает из хаты. Растворяет хлев. На стене висит ремешок с колокольчиком, который еще сегодня веселил пастбище. Девушку встречает теплым дыханием низкорослая брюхатая лошадка. Синие глаза ее настороженно темнеют и снова просветляются. И этот живой взгляд больших глаз приносит облегчение отчаявшейся Катерине.

Не скоро возвращается она в хату. Спиною к ней, выпрямившись, твердо стоит Палайда, а возле него, как два нуля, круглые Параска и Палагна.

— Ты не забывай, Юстин, — деловито говорит Палайда, — что должен нам за лошадь сто и еще сто рублей, за мясо тоже сто и за пастьбу Белянки на полонине тоже сто.

И Катерине кажется, что перед нею не семья Палайды, а уродливая цифра «сто».

— А за полонину почему мы должны платить? Это по какому праву? — резко отрубает девушка.

— Катеринка, молчи, молчи! — вырывается у Василины, и на ее морщинистом лице отражаются испуг и страдание.

— Не буду я молчать, мама… — голос у девушки надламывается. — Ну, содрал он шкуру с Белянки, сдирает с нас шкуру за мясо Белянки — ладно! Только почему же он за общественную полонину обдирает нас?

— Ты, девка, забыла, что я владелец полонины? — Палайда яростно шагнул вперед, и его узкие самоуверенные глазки, как ножами, полосуют лицо девушки.

— А что ж, и забыла. Были вы владельцем, да никогда больше им не будете. Слышите, никогда!