Над бурей поднятый маяк - [53]

Не видать им тогда никакой комнаты, да и вообще ничего не видать, кроме клетки Нью-Гейта, а уж ее-то Уилл сегодня хотел посетить меньше всего. Не сегодня, не в эту ночь. Не сейчас.

Сердце заколотилось, воздух рядом с ним колыхнулся, словно предвещая рывок Кита. И опережая его на мгновения, на половину удара сердца, Уилл выступил вперед.

— Сэр, сэр, сегодня ночь, когда Иисус молил о чаше в саду Гефсиманском, и я молю вас, сэр, мы же с вами добрые христиане, и не убийцы, деньги…

Уилл говорил, говорил, а руки беспокойно, бестолково двигались, ощупывая полы плаща, кожаный дублет, пояс, перевязь, на которой не было ножа — его забрали у Топклиффа. А разум метался: что, что можно предложить в оплату — и не находил.

— Я сказал: нет монеты — нету крова, — отрезал трактирщик, не оборачиваясь.

Рука нащупала что-то: маленький мешок на поясе…

— Деньги у нас есть! — торжествующе, громко, может быть, излишне громко, выпалил Уилл, становясь впереди Кита, закрывая его собой — от трактирщика, от самого себя. — Деньги есть, сэр, золото, полновесное золото! — Он сорвал чудом уцелевший мешочек с пояса. — Здесь пять с половиной шиллингов золотом. Я отдаю вам все.

За такую цену, конечно, можно было выделить комнату и получше, извинялся трактирщик перед «добрыми господами», и на этот раз безо всякой насмешки, и вел их по скрипучей лестнице наверх, на второй этаж. Но перед праздниками в город стекается куча народу, и отдельная комната, как просят джентльмены, осталась чудом, просто чудом. Не иначе, как ждала именно их… А комната отличная, и постель там хороша, мягкая, прямо домашняя! И даже таз и кувшин для умывания есть. Уилл не верил ни единому слову из сказанного, конечно, но какая была разница — у них с Китом была комната, и это было главное.

* * *

В столице оказалось так много лазеек, служащих входами в Преисподнюю. Паромщик получил свое золото — единственное подражание рыжине солнца в полумраке, окрашенном сиротливо дрожащим огоньком плошки. Паромщик ушел, предоставив гостей друг другу и невозможной, невыносимой близости смерти и бессмертия.

Ты — мой Орфей, — говорил Кит без слов, позволяя втолкнуть себя в стену, шумно дыша, отпуская, наконец, вожжи своего нетерпения.

— Ты — мой, мой, мой, и ничей больше, что бы ни значили эти пустые клятвы, над которыми смеются древние боги, в которых мы играем, и Сатана, который играет в нас.

Он видел какие-то вещи, слышал какие-то звуки — так, наверное, видит и слышит мертвец, не способный больше совладать со своим телом, но и не покинувший его до конца. Сегодня была ночь для отчаянья и умирания, и поцелуи, ссыпаясь с губ, вонзались гвоздями в проступающие на вдох ключицы, в напряженную шею, в покалывающие ладони.

Уилл толкнул его, или он толкнул Уилла — и стало видно, что одна из стен обтянута веселым отрезом полотна, где наперебой, удивляя зрителя, кичась перед ним беззаботностью, развлекались разномастные парочки. Сомнительной девственности Дафна спасалась от румяного, толстобокого Аполлона, обряженного в модные французские штаны с гордым гульфиком — не слишком резво. Парень с покрасневшей от натуги елдой улыбался во весь рот, пока весь рот его подружки был занят. Их соседи, бравый вояка и пестротканая маркитантка, выставляли напоказ чередование босых ступней и босых ягодиц.

А Кит говорил, все еще молча, выпутываясь из дублета, державшего его плечи в плену так же спустя рукава, как Дафна оборачивалась на своего разгоряченного, как конь, преследователя, чтобы поманить его взглядом, а не оттолкнуть гневным окриком. Здешние Дафны обрастали корой грязи, а не лавра. Здешние Дафны все еще звучали затронутыми за живое струнами в теле Уилла, отданном на добровольное растерзание — до самого утра.

Ты — моя воля, мое желание, моя похоть, мое предсмертное веление, предвоскресное завещание, мой последний — Уилл. Я бы повторял это имя вечно, держась на плаву в океане неприкаянности. Я бы отвечал твоим именем на каждый вопрос о моем сердце.

Струны чужих тел касались и его пальцев тоже, пока он причинял страдания нелепому плащу Уилла, тут же зацепившись за него мыском в торопливом стремлении снова удариться грудью в грудь. Настал черед другой одежды — и других сомнений, кисло-сладких, как хмельные поцелуи, как мед, в котором маринуют головы казненных, чтобы не испортить их черт.

И Кит заговорил, продолжил говорить — вслух, и сам не узнал своего захлебывающегося, состоящего из шелеста и стона, голоса:

— Знаешь… Ты должен знать. Я даже не помню всех, кто имел меня с тех пор, как ты ушел. Кажется, это было так давно, века два тому, не меньше… И тех было — много, великое множество, но я не помню ни голосов, ни лиц, ни запаха, ничего. Кто-то сношал меня, кого-то сношал я, потом все менялось и не менялось, и повторялось заново… Однообразно, так однообразно — почему люди за столько лет не придумали, как еще можно любить друг друга или ненавидеть? В какой-то миг они, все эти парни, слились в одно огромное чудовище. В кого-то, в ком я так стремился отыскать эхо тебя, а его не оказывалось. Чего только они не делали со мной, и я — с ними… И все равно я голоден, так голоден, я так хочу тебя, Уилл Шекспир, словно ко мне много лет никто не прикасался…