Над бурей поднятый маяк - [54]

Он схватил Уилла за виски, чтобы отвести его голову немного назад. Чтобы смотреть — и видеть. От того, каким желанным, каким прекрасным оказалось это лицо с расквашенным носом и кровоподтеком под глазом, Кит задохнулся.

Это был экстаз, опережающий сам себя. То, что чувствовали святые, одаренные огненным откровением под кровом бурлящей крови.

* * *

Стоило им вновь прикоснуться друг к другу — и земля качнулась, и хлипкая стенка отозвалась глухим ударом, и воздух вокруг раскалился, ослепляя, как будто в глаза Уиллу снова светили свечой подручные Топклиффа.

Но свече здесь было не место и не время. Как не было между ними места и времени в этот миг ни друзьям, ни недругам, ни постоялому двору, ни Лондону, ни повисшим над ним крупным острым звездам, ни самому времени.

Они хватали друг друга за грудки, наступали друг на друга с яростной одержимостью, как будто не любовь свершала между ними свои дела, а ненависть, не терпящая преград.

И то была битва, которую ни одному из них нельзя было проиграть. И нужно было проиграть — непременно.

Столкновение пальцев — непослушных, дергающих, выпутывающих шнурки и крючки. Столкновение губ — больно, солоно, неловко, сладко. Тело, стремящееся к телу, кожа, льнущая к открывающейся коже — скорей, скорей, скорей. Прорасти друг в друга, сплестись, соединяясь неразрывно. Разделенные, разлученные, только чудом выжившие по отдельности они вновь обретали друг друга, заново узнавали, каково это — быть вместе. Друг с другом — и только вдвоем.

Глаза Уилла были широко открыты, но он ничего не видел, кроме Кита. Видел лицо с резкими пролегшими вдоль скул тенями — так его подкрасил неверный мигающий свет из масляной плошки, но это было верным, правильным, лицо Кита казалось высеченным из мрамора, а в глазах плескалась чернота извечной ночи. Видел обнажающуюся под его напором кожу — под дублетом у Кита действительно не было рубашки. И это было так неожиданно прекрасно, так правильно именно сегодня, сейчас, что Уилл замирал, любуясь, впитывая, запоминая раз за разом перед тем, как прикоснуться, снова и снова: каждый дюйм, каждый отблеск света, каждую впадину и ямку тени, каждую голубоватую жилку под тонкой кожей.

Уилл слушал исповедь Кита — и целовал каждый синяк, гладил каждый след чужих прикосновений, как будто они были его. Уилл целовал, а Кит говорил, быстро, лихорадочно, как оба они говорили в тот вечер, говорил, пока Уилл не зажал ему рот ладонью, а вслед — поцелуем. И отвечал — так же страстно, путаясь и распутывая завязки его штанов, ловя в ладонь долгожданную горячую тяжесть:

— Я знаю, Кит, я был в доме после вечеринки, но это неважно, неважно, слышишь, потому что ты — мой. А я — твой. Сейчас, ныне, и присно, слышишь?

И правда было неважно, откуда взялись, кем нанесены эти отметины — давным-давно, в отшумевшем вчера, в иной жизни. Вся ревность, весь гнев, и вся обида, если они и были когда-то, утекли, не оставляя следов.

Сейчас, сию минуту Кит принадлежал ему, а он без остатка принадлежал Киту. Захоти Кит, что бы Уилл вынул из груди собственное сердце и отдал ему — и Уилл сделал бы это, не задумываясь, так велика была его любовь.

И так велика жажда: принадлежать, брать, отдаваться и вновь брать. Принадлежать друг другу, сгорать друг в друге — и вновь возрождаться, с еще большим, неусыпным, неутолимым желанием.

И то, что было не между ними, что происходило с ними порознь — было неважно.

* * *

Одна ладонь легла поперек приоткрывшихся навстречу губ, вторая — нашла под одеждой зыбкую тень наготы, и сделала ее осязаемой, явной, плотской. Первый стон, изданный Китом из-за настоящей, затронувшей уже его собственные струны, ласки, впечатался в линии на ладони Уилла.

Музыкант взял в руки лютню, на которой любил играть больше всего, после долгого молчания касаний. И касания заговорили, стоило пальцам вспомнить, как обнимать, сжимая, где нужно, наполненный резонирующим звуком гриф.

— Значит, все они умерли… — прошептал Кит, губами — в солоноватую от пота ладонь, застывшими от упоения глазами — в стремительно сжимающееся вокруг пространство. — Все до одного…

Он не собирался молчать этой ночью. Он не мог позволить себе быть тише тех женщин, что любили Уилла, его Уилла, его волю, первую и последнюю во веки веков, его желание и похоть, в ту, другую, ночь, анти-ночь, короткую интермедию между двумя вечностями. Эти интермедии писались на коленях, локтях, животах, спинах — а смывать их приходилось потом, кровью и семенем.

И Кит не собирался быть тихим.

Он оказался обнажен так быстро, что все время, потребовавшееся на то, чтобы снять со змеи устаревшее одеяние, сжалось в одно сердце, одну пульсирующую, горячую, болезненно чувствительную сердцевину его любви. Он переступил через черную груду своей одежды, сброшенной, как гнилая осенняя листва — оставаясь обнаженным, и обнаженным вплывая в раскрывшееся и сомкнувшееся железно объятие.

Он поддавал бедрами навстречу шероховатому, болезненному, забытому и обретенному вновь движению ладони — стоило зажать несколько струн, и отпустить их резче, чтобы лютня заговорила, изнывая от невыносимого удовольствия быть настроенной, наигранной, сыгранной.