Над бурей поднятый маяк - [55]

— Почему у меня только одно тело… — смеялся Кит, целуя до саднящих губ, находя губами ухо Уилла, сжимая на нем зубы, зарываясь носом в его волосы. И продолжал, продолжал двигаться в его руках, требуя еще больше прикосновений — одновременно и всюду. Больше. Быстрее. Правдивее. — И только две руки, и только один рот… Этого так мало, чтобы любить тебя так, как хочет мое сердце, и как не может вообразить вся сила моего разума…

Они играли друг на друге, натягивая струны жил, увлажняя дыхание поцелуями, а поцелуи — торопливостью. Не в силах разделиться. Не в силах остановиться — и преодолеть несколько шагов до постели тоже не в силах.

И Кит попросил — жестко, хрипло, с кошачьей упругостью отираясь о твердое бедро, забывая, как дышать, истекая в неумолимо ласкающую ладонь правдой и ядом телесного сока:

— Пожалуйста, оттрахай меня сейчас же, пожалуйста, твою мать, оттрахай меня прямо здесь, к черту кровать, просто возьми меня там, где стоишь… Иначе я сдохну… Не сделаешь этого, и я возненавижу тебя, гребаный гений, еще сильнее, чем когда ты ушел, оставив меня с этим смешным наглым щенком…

* * *

— Неважно, неважно, знать о них ничего не хочу, их не было никогда, слышишь, Кит, не было! — продолжал шептать Уилл, выпутывая пальцы в волосы, прижимаясь губам то к росчерку скулы, то к уголку обветренных губ, то к бьющейся на шее жилке, спускаясь губами ниже, исследуя Кита, как кто-то (о, он забыл всех, забыл все имена) исследовал землю, по которой ходила пятнистая кошка, навеки замершая на страже у дверей Кита.

Там, в далеком доме на Хог-Лейн, где никогда не было никого, кроме них двоих.

Никогда. Никого.

Все и вся кануло в Лету, ушло под тяжелые свинцовые воды, и только они одни остались этой ночью, подсвеченной кожей Кита, сияющей в темноте, да подслеповатым огоньком в плошке. Огонек мигал — и вскоре, как это было у них с Китом уже много, много раз, должен был погаснуть. Темнота наползала со всех углов, но сегодня она казалась близким другом, утерянным и обретенным вновь. А пока еще у светца хватало сил, Уилл не закрывал глаз ни на единый миг — смотреть на Кита, любоваться Китом, восторгаться Китом было величайшим наслаждением. Большим могло быть — только умереть в его объятиях.

Уиллу казалось, что он летит, или — скользит над разверзающейся бездной: страшно взглянуть, но еще страшнее — оторвать взгляд. Казалось, что у него вовсе нет кожи — так прожигали прикосновения Кита, до самых костей, заставляя кипеть кровь в жилах, и воздух вокруг них двоих. Ему казалось — нет ничего и никого, не существует мира вне прикосновений Кита, вне его взгляда, утягивающего внутрь расплывшихся зрачков, вне его искривленных страстью губ.

Уилл умирал от одного прикосновения, и от следующего воскресал — тут же, не ожидая третьего дня и вложенных в отверстые раны перстов. И любого касания было мало, так мало, что они оба начинали дрожать — беззащитный и храбрый в своей обнаженности Кит и Уилл, с удивлением обнаруживший, что тоже — почти раздет. Он смеялся этому радостному открытию — когда только успели? — и снова приступал к Киту, и снова и снова они опутывали друг друга тысячью прикосновений и поцелуев, и скоро сбились бы со счета, если бы считали. Если бы хоть кто-то из них мог думать о чем-то еще, кроме друг друга.

Раз за разом Кит брал в руки: его лицо, его естество, его сердце. И говорил, просил, шептал сбивчиво, и требовал громко, не оставляя шансов себя не услышать:

— Возьми меня, трахни, прямо здесь, прямо сейчас.

И все существо Уилла отвечало на этот призыв, и ошалевший от счастья и желания разум не успевал за телом.

Уилл разворачивал Кита, впечатывая грудью в хлипкую стену, заходившую от этого ходуном. Кто-то застучал кулаком — все по той же стене. Но Уилл не обращал внимания, слишком был занят тем, что заново узнавал ладонями каждый изгиб тела Кита — возвращал себе то, что принадлежало по праву. Тянул за волосы, принуждая выгнуться — и тут же целовал сведенное напряжением плечо, заставлял развести ноги — и тут же гладил подвернувшееся под руку бедро, шептал — горячечно, сплевывая в ладонь и тут же размазывая плевок по взыдмающемуся члену.

— Будет больно, Кит, слышишь меня?

* * *

— Больно?..

Упираясь лбом в темноту, втиснутый — в темноту, попавший в жаркие руки, под жаркие губы — темноты, Кит кинжально, остро, обреченно рассмеялся. Будь сейчас видно хоть что-то — Уилл, его темнота, его бездна, поместившаяся в кулак, захвативший мимолетом прядь вьющихся волос, был бы весь исполосован улыбками и смехом.

Там, позади, он дышал Киту в шею, предупреждая о неизбежном. Как будто можно было отступить, или пожелать отступить, или испугаться — такой малости! После боли, причиненной шагом через порог и новостью, вышученной самым смешным комиком на свете — могло ли быть больно вообще?

Тот, кто был повешен, выпотрошен, сожжен, кого снова и снова волокли по змеиному гнезду лондонских улиц, сдирая кожу, выставляя на священное поругание — мог ли бояться такой смешной, детской страшилки, какой была теперь боль?

Само это слово оказалось мизерным, как шпилька, воткнутая в одежду — или под кожу.