Над бурей поднятый маяк - [47]

И когда Кит, по-прежнему не выпуская из объятий, помог ему подняться на ноги, Уилл вцепился в него так крепко, как только мог. Думал: «Никуда не отпущу, чтобы он сейчас ни сделал, что бы ни сказал — не отпущу. У меня есть целых три дня, и я хочу провести их только с ним — упрямым, ревнивым, зло кривящим губы и хмурящим брови. Каждую секунду этих трех дней».

Их повели длинным и мрачным коридором. Слуга спереди держал факел, слуга сзади — меч. Уилла шатало из стороны в сторону, каждый шаг отдавался внутри тупой болью, и Кит по-прежнему обнимал его, бережно придерживая за плечи. И это было такой радостью, таким ликованием, словно он умирал раз за разом все эти дни без Кита — и наконец, ожил. Воскрес.

Низкая дверь за которую их буквально вытолкали взашей, захлопнулась Загремел замок — и они с Китом оказались одни посреди темной, тихой улицы. С другой стороны доносились крики, топотали люди — это горожане откликнулись на призыв Уилла. А ему казалось, что он кричал в какой-то совсем другой жизни.

Глава 4

Над головой остриями дамокловых мечей повисли все те же звезды — величиной с кулак, остротой с алмаз. Серьги в ушах мавров, шитье на платье великой богини. На двоих оборванцев (один — черт знает в каких обносках, будто сшитая из разноцветных тряпиц балаганная кукла-перчатка, второй — в дублете да штанах на голое тело) смотрели эти звезды — да еще вечность.

Над Лондоном стояла глупая, как Уилл Шекспир, слепая, как Кит Марло, ночь.

Кит сделал глубокий вдох — ему хотелось напиться взахлеб воздуха, не пахнущего смертью, воском и ладаном, не пахнущим его собственными, или Уилла, поминками. Но вместе с колючим ночным холодом глотнул горячий выдох бросившегося на него восторженного, отчаянного идиота. Вдохнул пар, валящий из его приоткрытых губ.

Уилл держал его крепко, комкая жесткую, простеганную ткань одежды, лопотал что-то о любви, силился поцеловать — и целовал, не встречая никакого отклика. Когда же Кит опомнился, под весом привалившегося к нему тела отершись о ближнюю стену, то Уиллу пришлось встретить сопротивление — столь же яростное, как его разбавленный недавней ложью любовный порыв.

— Отвали! — рявкнул Кит, и услышал себя так, как, бывало, слушал брешущих под окнами его спальни одичалых, оголодавших собак. Голова у него от возмущения, от обиды, от страха проявить слабость, пошла кругом, и звезды в небе заплясали в такт. — Побереги свои излияния для других, красавчик. Тебе они наверняка еще пригодятся, о, я в этом уверен…

Отпихнув Уилла, он стремительно зашагал прочь по узкому, со склоненными, подслушивающими, покосившимися стенами домов, переулку. Дублет болтался на нем, криво, кое-как зашнурованный. Точно так же Кит болтался в этой ночи — с душой, зашнурованной кое-как, с губами, влажно стынущими после алчущих поцелуев.

Застонав от сводящей с ума, горчащей в уголках рта, выворачивающей кишки морским узлом злобы, он принялся обтирать губы ладонью.

Ему хотелось кричать, осыпая Уилла площадной руганью. Налететь на него, как на ублюдка Поули, и избить до полусмерти, сломать ему не только нос, но и зубы, все до единого. Бить головой о стену, спрашивая, расспрашивая о мельчайших, сальных, мягких, похотливых подробностях той ночи, проведенной ими порознь.

Чтобы было еще больнее. Больнее, чем в застенках тюрьмы Гейтхаус. Больнее, чем друг без друга.

Но он смог не проронить ни слова. Шел вперед, вперед, вперед, стиснув зубы, и проклиная, благословляя то, что Уилл Шекспир шел за ним.

Спустя несколько минут мрачного молчания, ощущая, что брови его нахмурены так, что лоб начинает ныть, Кит понял, где находится. По легкому, овевающему щеки ветерку, несшему рыбный, мертвецкий запах воды. Кривой, в форме змеи, никак не способной закусить свой ускользающий хвост, переулок расширялся разинутой ядовитой пастью, и выходил на Ватер Лейн.

Уилл плелся где-то позади — в пронзительной тишине Кит не мог не слышать его шагов, служащих эхом его собственных. Так и шли они оба — невесть куда, невесть зачем, к реке, от любви, от смерти.

— Пусть твои гостеприимные дырки скажут мне спасибо, — заговорил Кит, мучительно кусая губы и гордо глядя прямо перед собой. Чтобы не обернуться. Во что бы то ни стало — не обернуться.

* * *

Как же так, он ведь видел, он знал, он не мог ошибиться. Там, у Топклиффа, Кит бросился к нему, обнимая, прикрывая от будущих ударов — бросился, как если бы Уилл был для него самым дорогим на свете существом. И пока они шли по дому Топклиффа, Кит все так же не выпускал его из объятий, а Уилл пил и пил жадными глотками его запах, его прикосновения, его тепло, его внимание, которого Уиллу так не хватало все это время, — и никак не мог напиться.

Неужели все это было только для того, чтобы убраться из Гейтхауса? Неужели все, все со стороны Кита было игрой — и здесь, и раньше? Может быть, с самого начала? В короткий миг припомнилось увиденное в «Сирене», и то, что Уилл видел у Кита дома, и Гоф, сующий ему в ладонь шиллинги, перекочевавшие к нему, из кошелька Кита, и даже не надо было спрашивать, за что, Кит заплатил ему эти деньги — о, Уиллу было очень хорошо известно, за что. Даже слишком хорошо, а в этот вечер, раскачивающий их от любви к ненависти и от отчаяния к надежде, Уилл бы предпочел быть слепым и глухим, так и остаться в пахнущем подвалом и сточными водами коридоре Гейтхауса, — только чтобы быть рядом с Китом. Все оставшееся, все отведенное ему по воле Топклиффа время.