Над бурей поднятый маяк - [48]

Но все возможно было в этот вечер, даже то, что цепной пес Леди Королевы, как он всегда себя называл, разжал челюсти, выпуская своих жертв, пусть и на время, — невиданное доселе дело. Все было возможно, кроме того, что Уилл Шекспир снова мог быть вместе с Китом Марло.

Уилл замедлил шаг, отставая от быстрой тенью рассекавшего переулок Кита.

Может, не стоило идти за ним? Как знать, если Уилл попытается сделать что-нибудь еще, не полезет ли Кит в драку, не убьет ли его раньше, чем Топклифф, в своем ослеплении и равнодушии? А разве это страшно — быть убитым от руки того, кого любишь всем сердцем? Разве сейчас- не страшнее, не больнее, не горше?

Кит шел, не оглядываясь — уверенный, что Уилл следует за ним. Или потому, что ему было все равно?

Растирая по лицу то и дело выступавшие от ветра слезы, Уилл добавил шагу, и понял, что Кит что-то говорит, но слова его относило в сторону, и только поравнявшись с ним почти плечом к плечу, Уилл услышал:

— Я спас, конечно, не только твой член, но и голову. Но, если судить по тому, как нахваливал твои возродившиеся из пепла способности наш общий друг Уилл Кемп, эти красотки отныне обхаживают тебя по большой скидке. Так что вряд ли их занимают части твоего тела, расположенные выше пояса.

Кит ревновал, Кит сходил с ума от ревности, — и к кому? Что там наплел Кемп, что все это время не находил себе места, воображая, будто Уилл только то и делает, что ублажает невесть откуда набежавших дамочек. Нет, такую поистине апокалиптическую картину, мог вообразить только Кит.

И Уилл, сам от себя того не ожидая, рассмеялся. От облегчения, что все, наконец, выяснилось, что Кит его любит, что они оба чуть не стали жертвой заблуждения, и от того, что нарисованная живыми мазками картина действительно была смешной.

Его смех далеко разносился по переулку, а он все хохотал, как умалишенный, сгибаясь пополам, и снова — вытирая слезы.

— Ну, ты даешь, Кит… — еле выдавил он между приступами смеха, — Какие красотки, какая скидка? — Он согнулся пополам от хохота, и даже сейчас, среди нахлынувшего неудержимого веселья, одна мысль царапнула, не давая покоя. — И постой… ты сказал, что меня спас? Это я тебея спасал! Тебя же Топклифф забрал — я видел, сам видел, как тебя увозили, и Гоф подтвердил! Он же тебя хотел убить… Этот ужасный кнут — я же его видел, Кит!

* * *

Хохот Уилла забился между черных в ночи и грязи глинобитных стен крыльями невидимой стаи голубей, всполошенной тем, как жалок был некогда несокрушимый в своей дерзости Кит Марло. Голуби взлетели, оказавшись прозрачными на фоне звезд — единственного источника света, позволяющего кое-как дойти до речного берега, не разбив себе лицо о неожиданно вспрыгнувшую на пути стену, не провалившись в сточную канаву, где тело какой-нибудь бродячей кошки или собаки космато и окостенело вмерзло в схваченное морозом дерьмо.

Кит был этой кошкой, и был грязью, и был пустотой насмешливого неба — глядя на такие звезды, старый Тит Андроник воспевал созвездиями свою месть, а у того, кто написал для римского вояки эти строки, не осталось стрел.

Хотелось отвечать сварливо, передразнивая беспечные, легкомысленные интонации Уилла.

Набрав в легкие столько воздуха, что стало больно, Кит резко, едва не споткнувшись, обернулся — как будто против своей воли, будто какая-то непреодолимая сила, черная, как ночь, звонко-серебристая, как всевидящие звезды, протащила его назад:

— Ужасный кнут? Ужасный кнут? А ты умеешь, любовь моя, жонглировать словесами, — он заразился этим смехом, и сам стал смеяться, не позволяя оттаивать только глазам и малой части заходящегося сердца. — И ты думаешь, это был кнут — для меня? И я стоял перед Топклиффом, понурив голову, как смиренный жертвенный агнец, ожидая, пока он спустит с меня шкуру? А тут — ты, спаситель попавших в беду поэтов от смерти, и торгующих собой дамочек — от недоеба?

Смех сделался лающим, и захлебнулся. Остановившись, Кит жгуче смотрел на Уилла издали, стараясь стоять на ногах твердо, и не допускать ни тени, ни малейшей кривой несовершённого шага вспять.

Он обернулся, таки обернулся.

Сломал сбитый из сердечного стука, спутанный из наживо вытащенных жил, написанный кровью, как договор о продаже души, зарок.

А его тянуло, тянуло назад. Он был привьючен, привязан к лошади, волочащей обреченного предателя на казнь. Но может ли испугать повешенье, потрошение, рассеивание черным дымом того, кто уже давно, и не один раз, сделал это сам с собой — и позволил другому?

Кит знал лишь одно: прикоснувшись к Уиллу еще раз, больше не сможет его оттолкнуть, и отвращение, волнами поднимающееся в нем при одной мысли о том, что Уилл совершил, нет — совершал, — заставит его полюбить еще больше.

— Это был кнут не для меня, Уилл, — правда, выплеснувшись от неосторожного поворота назад, полилась бурлящим потоком эха прямо по ночной улице. Кит говорил все громче, стоя перед своей болью, как святой Себастьян перед лучниками, улыбаясь той улыбкой, с которой мог бы убивать. — А для него. Я делал это с ним каждый год, каждый, долбаный год, слышишь? Ему это нравилось, и мне тоже. Он давал мне желаемое, и я ему. С самого первого моего сезона в Лондоне. Тогда он еще трахал меня, весь в крови, в своей, к счастью — я до сих пор помню, как это было скользко, и железно, и солено… И мне нравилось, слышишь! Я хотел этого сам. С самого начала, с самых моих певческих упражнений в Кентербери. Ты знал, что он был знаком с моим отцом? Нет? А он был! Он заказал у моего папаши пару сапог, и я принес их ему. Мне было двенадцать или тринадцать. С тех пор я прожил столько же, и даже больше. И тут пришел ты, ебучий Уилл Шекспир, вздумавший, что можешь так просто по велению первой же блажи уходить из моего дома, чтобы натягивать каких-то сочных потаскушек, потом возвращаться, следить за мной и вламываться мне вслед в любое окно, даже если это Гейтхаус!