Над бурей поднятый маяк - [43]

* * *

Книжки нашлись в чулане, любовно обернутые тряпицей поверх куска кожи, как и оставлял их Уилл. Их было не так уж мало — с полдюжины, и Джон подумал, что если бы знал заранее, к чему приведут вот эти полночные бдения над столичными пьесками, которые Уилл скупал с одержимостью — сжег их сразу, лишь только увидел в первый раз. И если бы понадобилось — сразу с чуланом.

Но дело было сделано: его сын стал тем, кем стал, и Джон с гадливостью отвернул края тряпицы, вытаскивая первую кое-как сшитую тетрадь. Вот, небось, до сих пор книжки скупает, — подумал про Уилла раздраженно, — на приличную одежду не хватает, чужие обноски таскает, срам какой, зато на какую-нибудь вшивую книжонку, сочинение очередного содомита из числа столичных писак — на ту сразу выложит фунт, или два, и глазом не моргнет! Первое сочинение, лежавшее сверху, Джона, бегло развернувшего серые страницы, не заинтересовало, да и второе тоже — то были пьески какого-то Грина, сплошь исчерканные стремительным почерком сына, с какими-то пометами поверх. Похоже, Уилл решил, что может исправить, или дополнить сочинения этого самого малого со смешной фамилией Грин — и ладно. Третья была — какого-то Пила, и опять, почти в каждой строчке были пометки, и снова ничего интересного. Это было совсем не то, что Джон ожидал найти, и он уже без всякого интереса приступил к двум другим тетрадям — они были побольше, чем первые три, и переписаны от руки. Надо же, — подумал, разглядывая чужой четкий почерк, — значит, кроме Уилла есть еще такие сумасшедшие, что готовы урывать время от сна, лишь бы переписать чужое, прочитать самому, да и пустить в люди. Джон развернул первую из них — и понял, что нашел то, что искал.

Эта страница тоже была сплошь исчеркана Уиллом, от помет пестрело в глазах, только почти каждая строчка была подчеркнута, а иные — несколькими, быстрыми движениями пера. И так — везде, сплошь, по всему тексту, замаранному местами мелкими чернильными кляксами — и торопливо, неразборчиво начертанными словами на полях. Наверное, Уилла так восхищали эти строки, что он не пожалел чернил, и Джон прочел, то, что было отчеркнуто особенно жирно:

Подобен солнцу в светлых струях Нила

Или в объятьях утренней зари

Мой Тамерлан, мой славный повелитель.

Строчки показались громкими, лишенными смысла и напыщенными, но он не мог не признать, что со сцены это должно было звучать особенно эффектно. Тамерлан, Тамерлан, где-то он слышал уже о Тамерлане, и вдруг застыл, сраженный догадкой: «Тамерлан» называлась пьеса того, чье имя он не мог теперь произносить без ненависти, того, кто заставил Уилла заниматься всякими мерзостями с собой, того, кому Уилл продал бессмертную душу за блестящие цацки. Дрожащими руками Джон перевернул страницы назад, до самого титульного листа. На нем и значилось: «Тамерлан Великий, пьеса в двух частях, сочинение Кр. Марло, джент.».

* * *

Боком, осторожно, замирая при каждом подозрительном шорохе, распластываясь по грязной стене, как будто желая слиться с нею, Уилл добрался до своей цели. И, закинув голову, понял, что так ничего не увидит — окна были освещены слабо, огонек еле мерцал, и понять, что происходило в страшном застенке Топклиффа было нельзя. Нельзя, но нужно, жизненно важно, иначе он никак не сможет помочь Киту, не сможет выручить его из той смертельной опасности, которая над ним нависла. И, значит, сон, тот ужасный сон, который снился Уиллу уже дважды, станет правдой. Нет, этому не бывать, Орфей бы никогда не допустил, чтобы с его Меркурием случилась беда.

Он снова закинул голову, оценивая высоту стены до слабо мерцавшего окна. Не так уж высоко было до того этажа с пыточной, не выше, чем когда он в жару взбирался к Киту в спальню. Сейчас он был здоров, а значит, сможет преодолеть это препятствие. Сможет, сумеет, чего бы это ему ни стоило. Когда Уилл скинул плащ, и поплевав на ладони, ухватился за первый неверный выступ, нащупывая следующий, его руки уже не дрожали.

* * *

Вторая тетрадь оказалась сочинения все того же «Кр. Марло, джент». и называлась не менее пышно: «Беспокойное правление и прискорбная кончина Эдварда Второго, Короля Англии». Джон развернул ее с прежней гадливостью: как знать, вдруг это сам Марло переписывал для Уилла свое сочинение, его грязная рука касалась этих страниц. И с первых же строчек, с первых слов Джон понял, что его наихудшие опасения и самые скверные предчувствия оказались правдой.

Мои пажи, сплошь в платьях нимф лесных,

И слуги — прыть сатиров на лугах,

Закружатся в древнейшей пляске вкруг.

В Дианы платье — миленький юнец:

Журчат сусалью кудри по воде,

В жемчужных нитях — нагота локтей,

В руках летучих — ветвь оливы, чтоб

Скрыть прелесть тела от мужских очей.

Джон поморщился, с невольной дрожью омерзения отодвинув книжонку подальше от глаз. Святый Боже, да этот Марло ничего и не думал скрывать, напротив — развернулся во всю ширь своей содомитской душонки. Это же надо — вывести мужеложцев на сцену, да еще и в таком виде? Интересно, как это сочинение, противное богу и людям, пропустили, хотя чему удивляться, Лондон давно стал новым Содомом, да Джон и сам в этом убедился, и, к своему горчайшему сожалению, на примере собственного сына. Джон подпер ладонью голову и погрузился в невеселые думы. Совсем не то ему мечталось, когда они с Мэри крестили Уильяма — посреди вспышки чумы, как можно скорее. Совсем не на то он надеялся, когда Уилл пошел в школу, думалось — станет опорой отцу, приличным семьянином, родит внуков, поддержит отцовское дело. И даже когда малый стал бегать за приезжими актерами, будто ему там медом было намазано, думалось — пройдет. Дурь молодая выветрится, у Джона было так же. Не прошло, стало только хуже, а потом и вовсе покатилось, как снежный ком, набирая с каждым оборотом все больше и больше. Что они с Мэри сделали не так? Может, надо было чаще его пороть, может, не надо было вовсе ничему учить, кроме выделки шкур да вытачки перчаток? Может, надо было встать поперек дороги, когда уходил из семьи, бросал — виданное ли дело! — детей и жену, пригрозить всеми карами земными и небесными, глядишь, и одумался бы, остался. И не было бы того позора, что обрушился на старости лет на Джоновы седины, страшно сказать — боится в глаза невестке глянуть, стыдоба такая! А может, надо было не гнать из дому, а, напротив, за шкирку — и домой? Чтоб он сделал, если отец родной приказал? Так нет. Задним умом все крепки. А теперь уже поздно.