Над бурей поднятый маяк - [109]

Уилл молчал. В углах его поджатого рта проступали желваки.

— Эй, ну что ты? — бросив Неда так, словно минуту назад не целовал его, готовый если не отдаться тут же, будто прихваченная за локоть дешевая шлюшка, то пообещать осуществление самых стыдных мечтаний во плоти, Кит направился к Уиллу. Щеки и губы Неда были в размазанных по воде белилах. Белила вперемешку с пивом горчили на языке у Кита — вместе со словами, еще ночью загнанными поглубже, как голгофские гвозди. — Сейчас не время столбенеть, Уилл. Ты бы еще упрекнул меня в том, что я поцеловал твоего дружка Дика — там, на сцене. Или, точнее, он поцеловал моего героя.

Он стрельнул глазами в сторону, и заулыбался еще шире, на грани смеха. Нед Аллен позади него ударил кулаком в стенную перегородку:

— Да что ты творишь, ублюдок! Вас всех перевешают через час, если от вас что-то останется после знакомства с этими ужасными псинами, а ты — опять за свое! Сейчас — не время! Не время, усек?!

Не обращая ни малейшего внимания на взрыв негодования, Кит протянул руку — и погладил Уилла по окаменевшей от обиды и злости щеке. И тут же — коротко, крепко прижался губами к его губам.

— Мы доиграем то, что начали. Раз уж начали — доиграем. Знаешь, Уилл, как бывает в театре — во всех этих пьесах, что мы бросаем на потеху толпе? Один герой говорит что-то, какую-нибудь, положим, несусветную глупость: прости меня за измену, я был вынужден, у меня не было выбора, ведь я был в отчаянии, я был убит испытанием, брошенным мне судьбой, ведь своеволием драматурга я думал, что все не так, как есть в действительности. Проходит десяток сцен, и тот, кого он любит, отвечает ему: и вправду, любовь моя, и вправду, все это именно так. Я поступаю так, как поступаю, не потому, что охладел к тебе — это всего лишь мой ответ опасности. Ничего такого, не подумай. Никто не заменит мне тебя. Я даже не помню их крестильных имен. Трахаясь с ними всеми — я думаю о тебе. И о Топклиффе с его мастиффами, само собой.

Второй поцелуй получился еще крепче — и солонее.

Сквозь него Кит рассмеялся, услышав удаляющиеся прочь шаги Неда.

* * *

— Мне так давно хотелось побеседовать с вами — о том, о сем, но не представлялось возможности, милорд. Конечно же, мы встречались при дворе — не могли не встречаться, увы, сейчас и я вынуждена уделять внимание и время всем этим танцам и сплетням вместо того, чтобы вести дом… Но нет, нет-нет-нет, вы не подумайте, что я хочу сравнить свои заботы с вашими! Ни в коем случае, никогда. Я понимаю, как вам, должно быть, тяжело оторваться от вашего долга, от важнейших дел, чтобы отдохнуть, придя сюда — в театр. Нет, подождите! Не прерывайте меня, милорд, прошу! Я должна высказать все, что у меня на сердце — чтобы вы поняли, как глубоко мое преклонение перед тем, что вы делаете для Леди Королевы, и для всех нас, добрых протестантов…

Топклифф был ошарашен. Он хмурился, изредка приоткрывая рот, но ему так и не удалось вбить ни единого слова в плотно подогнанный поток болтовни, обрушившийся на его голову, прежде забитую совершенно другими мыслями. Френсис пододвигалась к нему, то беря за брезгливо отдергивающуюся руку, то преданно заглядывая в глаза. В ее собственном взгляде не было ни капли смеха — о, перевидав и перепробовав такое количество актеров, она и сама научилась играть не хуже.

Она была — порыв и преклонение. Худшее, что может случиться на пути мужчины, готовящегося получить удовольствие от чего-то, что не является ни женщиной, ни мыслями о ней.

— А еще — я видала сегодня мистера Поули, он был рядом с вами, но вот теперь его почему-то нет… — Френсис заозиралась с видимым сожалением, и тут же, прикусив губу, прижала руки к сердцу. — А отношения с этим замечательным человеком так же дороги мне, как ваше расположение, ведь, вы не поверите, мы с ним давние знакомцы…

* * *

— Что? Бесит вас на троне Гавестон? — с едкой насмешкой, громогласно вопрошал своих придворных со сцены молодой Бербедж.

Нет, поправил себя Хенслоу, король Эдуард, в которого непостижимым, истинно чудесным образом превратился этот увалень на глазах изумленной публики. Но более всего он изумил самого Хенслоу, и даже не тем, что стал взасос целоваться с Марло на сцене, а вчера ведь еще пищал, что не будет этого делать ни с кем и никогда. Больше всего Хенслоу изумило то, сколь дерзко этот дурачина то и дело поглядывал на ложу Топклиффа, даже адресовал, казалось, тому некоторые реплики.

— Да, нам по вкусу это; быть сему, — продолжал подзуживать своих лордов Эдуард, а из зала то и дело хлопали и свистели.

И публике это было по вкусу, публика заходилась визгом от восторга, исходила аплодисментами. А чего ей еще надо: зрелище раздираемого собаками медведя, его крови, вывороченных кишок, ошметков шерсти и плоти, разбросанных по быстро впитывающему в себя все песку арены — вот что публику заводило всегда. И в этом смысле театр мало отличался от арены для травли — Хенслоу это понимал, как никто. Это старый дурак Бербедж любил ставить у себя комедии и любовные драмы придурошного Шекспира — что ж, два сапога пара, два наивных идиота, думающих, что подманят это многоголовое чудовище, подобное Лернейской Гидре, — лондонскую публику — сладенькой ярмарочной конфеткой.