Если наши читатели проявляют хотя бы малейший интерес к той высшей степени правдивой истории, которую мы собираемся им поведать, мы любезно просим их проследовать вместе с нами в Калабрию.
Калабрия — край поразительный: летом тут безумно жарко, как в Томбукту, зимой холодно, как в Санкт-Петербурге; вдобавок, в отличие от прочих стран, счет здесь ведется не на годы, не на пятилетия или на века, а на землетрясения.
Тем не менее мало найдется народов, более привязанных к родной земле, чем калабрийцы. Несомненно, это объясняется исключительно красочностью и богатством ее природы: долины ее плодородны, точно сады; горы покрыты зарослями, напоминая лесные чащи; к тому же местами над каштанами, возвышающимися над другими деревьями, виднеются остроконечные красноватые горные вершины, подобные иссеченным молниями гранитным башням, так что путешественнику может показаться, будто он находится на подступах к селению циклопов.
Верно, однако, и то, что в этом благословенном краю ни на что нельзя положиться: Этна и Везувий никогда не принимали всерьез отделение Сицилии от Калабрии, так что эти старинные друзья сохраняли скрытые под поверхностью земли весьма тесные связи и не однажды доказывали царящее между ними полнейшее взаимопонимание. В результате этого всякий раз, когда они входили в сношение друг с другом, полуостров подпрыгивал, точно библейские холмы, только не от радости, а от ужаса; долины вздыбливались, превращаясь в горы; горы разглаживались, становясь долинами, города проваливались во внезапно открывшиеся пропасти, и те тотчас же смыкались, так что орел, паривший над земной поверхностью, зыбкой, как окружающее ее море, на следующий день не узнавал тех мест, откуда он поднялся накануне. Вчерашняя Калабрия меняла облик от Реджо до Пестума — таков был калейдоскоп Господень.
И из-за этой подвижности земли жители Калабрии не только были лишены истории, ибо редко архивы предыдущего столетия доходили невредимыми до последующего, но и подчас не знали ни своего настоящего возраста, ни своего настоящего имени. Ведь случалось так, что после стихийного действия, поглотившего целую деревню, в живых оставался, подобно Моисею, один-единственный ребенок, и если погибал цирюльник, принимавший роды у его матери, и священник, крестивший его, ребенку не от кого было узнать что-либо о себе. Ему оставалось лишь по крохам собирать у обитателей окрестных селений обрывочные сведения о том, когда он родился, и о семье, к которой он, должно быть, принадлежал; однако истинный его возраст отсчитывался с даты землетрясения, а та семья, что его приняла, становилась ему родной.
Судьба метра Адама, героя нашей истории, была живым примером такого рода странных обстоятельств, о которых мы только что упомянули, и если нашим читателям захочется познакомиться с этой достойной личностью, на которой мы сосредоточим в дальнейшем все свое внимание, им достаточно будет бросить взгляд на горную дорогу, ведущую из Никотеры в Монтелеоне. И тогда им на глаза попадется бредущий под палящим августовским солнцем человек лет пятидесяти-пятидесяти пяти, в куртке и коротких бархатных штанах, первоначальный цвет которых, однако, определить было бы затруднительно из-за многочисленных пятен краски самых разных оттенков и размеров, накладывавшихся друг на друга. Во внутренних карманах его одежды вместо ножа, которым его земляки имеют привычку вооружаться, находились связки грубых и тонких кистей — гораздо более мирные предметы; к поясу вместо пистолетов был прикреплен набор ярких, кричащих красок, которые отсталые народы предпочитают глубоким тонам; фляга на перевязи была наполнена вместо нектара с Липарских островов или из Катандзаро раствором камеди, которым можно было одновременно утолять жажду все же получше, чем сырой водой, а также надежно закреплять киноварь и индиго. Что же касается трости, его оружия, которое он с таким грозным видом носил на плече, словно привычный в этих краях карабин, то это была всего-навсего невинная палочка, окрещенная художниками муштабелем.
Так вот, этого мужчину атлетического телосложения, с живой и легкой не по возрасту походкой, с веселым и беззаботным взглядом, 21 июля 1764 года обнаружили голым и ревущим младенцем в четверти льё от деревни Маида, исчезнувшей ночью с лица земли, подобно про́клятым городам, на которые обрушился гнев Господень. Его спасли крестьяне из Никотеры, нашедшие его на обочине дороги и так и не понявшие, как он там очутился; они дали ему имя первого человека, созданного Господом, несомненно в знак таинственности его происхождения; теперь остается лишь объяснить, как появилось почетное звание, сопутствовавшее этому имени.
Юный Адам, чей возраст к моменту катастрофы 1764 года насчитывал самое большое год-полтора, позднее был определен приемными родителями на ответственный пост — охранять овечьи стада (как известно, шерсть наряду с оливковым маслом и вином — одно из немногих богатств Калабрии); однако прелести пастушеской жизни, столь поэтически воспетые его соотечественником Феокритом, привлекали его, как вскоре выяснилось, крайне мало. И вот, подобно Джотто, Адам стал испытывать сильнейшую склонность изображать на песке людей, деревья и животных, и если бы он чудом попал в мастерскую какого-либо Чимабуэ, то стал бы большим художником. К несчастью, ученику недоставало учителя, и отсутствие учебных занятий не дало развить его природные способности, так что молодой Адам остался ремесленником-мазилой.
