И когда нежданно накатывала беспричинная, едкая неудовлетворенность собой и окружающим, хватала за глотку, Бурлак залезал в вертолет и облетывал трассу строящегося трубопровода или мчался на «поворотку», где сваривали трубы в плети, иль скатывался на глиссере вниз по реке Гудым до речного причала, у которого день и ночь шла разгрузка привезенных баржами труб, механизмов, машин. Где бы ни появлялся Бурлак, на него сразу набрасывались начальники СУ, СМУ, прорабы, бригадиры, мастера, и, отбиваясь, соглашаясь, приказывая, организуя, он так выматывался за день, что едва доставало сил добраться до постели…
Работа и дочь…
Два года назад дочь Елена закончила строительный институт и стала инженером в тресте Гудымгазстрой, который возглавлял старый приятель их семьи — Феликс Макарович Кириков. У Бурлака с дочерью были редкостные отношения духовного родства и единения. У них были общие любимые поэты, композиторы и художники. Оба поклонялись Достоевскому, зачитывались Булгаковым. Раз в год, зимой, Бурлак ездил с дочерью в Москву, и неделю подряд они ходили по столичным театрам, норовя посмотреть все лучшие нашумевшие и спорные спектакли, побывать на выставках. О чем бы они ни говорили, разговор всегда шел на равных, тем не менее воля отца была священной и непререкаемой для дочери, а ее желания — обязательны для отца.
Дочь и работа…
Две точки опоры.
Два конца жизненной оси.
И вдруг в его жизни появилась еще одна опора — Ольга Павловна Кербс.
Он давно это чувствовал. Скрывал. Прятал. Обманывал себя. К чему?
«Между нами — пропасть. Душа каменеет и покрывается льдом, когда думаю об этом. Потому и официален, сух и холоден с Вами…
Когда я смотрю Вам вслед, во мне все размыкается под наплывом нежности, в голове рождаются удивительно прекрасные слова, выстраиваются волшебные замки нашей любви. И каждая жилочка поет: «Я люблю Вас, Ольга!» Но стоит Вам приблизиться, и прекрасные слова ссыхаются, чернеют, а волшебные замки рушатся…»
Он писал и писал, нимало не заботясь о логике и стиле, выплескивая на бумагу то, что исподволь, давно и долго копилось в нем, с чем он боролся, отчаянно и осознанно, чего желал и не хотел, к чему рвался и чего страшился. Написал и о бронзовом доге, и о встрече с венгерской Олгой. Получилась бессвязная, путаная и оттого пронзительно искренняя исповедь, которую час спустя Бурлак не написал бы и под пистолетом…
Он не шел, а парил, прижимая к груди конверт, торопясь и сдерживая себя: «Не мальчик, — сорок пять, шесть тысяч человек в подчинении». А когда, отправив нажегшее руки письмо, вышел из гостиницы и двинулся по Ракоци к Дунаю, тут же появилась и пошла рядом Ольга Кербс — высокая, гибкая, длинноногая. Густые, тяжелые пряди блестящих волос золотыми струями обтекали бледное продолговатое лицо, ниспадая на грудь и на округло покатые плечи. Порой ему нестерпимо хотелось подставить пригоршни под золотой поток Ольгиных волос.
У Ольги Кербс была удивительная походка. По стуку каблуков Бурлак угадывал ее приближение. Даже в тяжелых, заляпанных грязью резиновых сапожищах по раскисшей тропе иль по кромке стонущей под колесами грузовиков бетонки она вышагивала легко и размеренно, горделиво запрокинув лицо и еле приметно покачивая бедрами. Идя теперь с ней рядом, Бурлак видел чуть-чуть порозовевшую матовую щеку и нежную мочку уха, в которой посверкивала махонькая сережка с бриллиантом…
Улица Ракоци рокотала, гудела, фыркала тысячью моторов, скрежетала и взвизгивала сотнями тормозов, и эти машинные голоса легко подминали, глушили голоса нескончаемого человеческого потока. Как дождевая капля в реке, Бурлак неприметно растворился и сгинул в разноликом, голосистом, неуправляемом людском скопище. Его закружило и понесло по полосатым спинам переходов уличных, по гулким лабиринтам переходов подземных, то вплотную прибивая к нарядным и ярким витринам магазинов, то отталкивая к самой кромке тротуара. Обдавая пешеходов жаркой бензиновой гарью, проносились громоздкие голубые и красные автобусы в окружении разноцветных легковушек, среди которых первенствовал наш «жигуль». Бурлак едва не налетел на лоток с фруктами, зацепил крохотный прилавок торговца жареными каштанами. А вот уклониться от неожиданного столкновения с продавщицей кукурузных хлопьев не удалось, и Бурлак не раздумывая купил порцию жареной кукурузы.
Так они вышли к Дунаю и остановились под раскидистым, величавым каштаном. Жадно глотнув влажного речного воздуха, Бурлак вдруг скинул паутину грез, швырнул на скамью пакетик с ненужными хлопьями, и… нет рядом красавицы Ольги Кербс, а недавно содеянное показалось ужасным. Что он наделал? Как мог? Через неделю он воротится в Гудым и… что скажет Ольге? Марфе? Лене?..
«Что я сделал дурного? Может же, черт возьми, понравиться мне женщина? И разве грех сказать или написать ей об этом?.. Имею я право на любовь? Пусть позднюю. Тем более редкостную и дорогую. А Марфа?.. — споткнулся на этом вопросе и, мгновенно разъярясь, высек в сознании такое, чего еще ни разу не позволял себе. — Марфа в прошлом. Никто не виноват… Наступать себе на горло, страдать и мучиться, лишь бы не порушилось давно истлевшее?.. Перешагнуть. Переступить… Пока еще не поздно…»
