Начинаем жить - [32]

— Так, значит, племянник? Внучатый? Ну и прекрасно, — заключил он, окидывая острым взглядом ушастого молодого человека. Череп ему очень понравился. И уши. Выразительные хрящики, ничего не скажешь. — Ну что ж, давайте смотреть, — предложил он, потирая руки.

Александр Павлович тоже потер руки: он-то знал, что в папке есть на что посмотреть. Разложив несколько акварелей, он не достал главного сокровища, оставил его под спудом, под прикрытием, оно должно появиться неожиданно, как подарок — последним, чтобы сразу не затмить собой всех других.

Сева смотрел картинки с аппетитом. Славные, очень даже славные. Живые, талантливые. А вот эта не просто славная, а всерьез хороша! Эту марину можно было бы и у себя повесить — столько в ней жаркого южного солнца и покоя, а как не хватает того и другого в городе. И портрет пером отличный. Сева был особенно чувствителен к выразительному штриху.

Подпись на рисунках была всюду одна и та же, не слишком понятный росчерк. Поди его расшифруй. Севе эта подпись, во всяком случае, ничего не говорила.

Виктор следил за Севой, полуоткрыв рот, и ерзал на месте.

— Вы хотите что-то сказать, молодой человек? — обратился к нему Сева.

— Нет, ничего, — ответил тот, — вы смотрите, я тоже.

— Ну да, я — на рисунки, вы — на меня, — улыбнулся Сева. Он мог понять молодого человека — как не залюбоваться вальяжным красавцем художником с благородным профилем, он и сам любовался бы, было б побольше времени.

— А что вы, собственно, вообще от меня хотите? — задал он новый вопрос, отложив портрет и берясь за следующий лист с пейзажем.

— Ну-у… — начал Витя.

— Нет, Сева, ты сперва досмотри, — вклинился в разговор Саня, — а потом уж мы будем обсуждать возникшие проблемы. Там ведь в папке еще кое-что осталось.

Сева кивнул и продолжал просмотр — собака, карандашный набросок, мужской портрет, тоже карандашом, еще набросочек. Стоп! Стоп! А это что такое? Он взял листок в руки. Поднес к глазам, отстранил от глаз.

— Вот именно, — сказал Саня. — Теперь понял?

Сева смотрел на рисунок довольно долго, потом посмотрел на племянника.

— И что же вы с этим рисунком намереваетесь делать, Виктор? — спросил он.

— Ну-у… — снова начал тот.

— Понимаешь, Сева, в том-то и проблема, — тут же снова вступил в беседу Александр Павлович. — Вернее, не одна, а много проблем. С одной стороны, Виктор — сирота, не устроен, и, как ты сам понимаешь, деньги ему не помешают. А Матисс, я так думаю, стоит бешеных денег. На него можно квартиру купить. И не только.

Виктор опять сидел с полуоткрытым ртом, впившись глазами в Севу, словно спрашивая, можно на Матисса квартиру купить или нельзя.

— Но с другой стороны, — продолжал Саня, — отдать Матисса в частные руки, а не в музей — преступление, так ведь? А с третьей стороны, музеи у нас бедные-пребедные. Вот какая у нас закавыка. Теперь послушаем, что ты скажешь?

По четкому изложению Александром Павловичем всех проблем чувствовалось, что они с Витей уже не раз их обсуждали: слова текли по-готовому, и, судя по всему, решение сирота Витя уже принял. Он хотел Матисса продать. Так что обсуждать было нечего.

Сева разом поскучнел.

— С этим, ребята, не ко мне. Я же не коммерсант, ничего в купле-продаже не смыслю.

— А я бы в придачу к Матиссу и все остальное отдал, — подал голос Виктор. — В квартире в Тамбове дядиных картин — пропасть. Ступить некуда. Жить негде. Я только рисунки взял. А там этого добра навалом.

Сева поскучнел еще больше.

— Но ты-то можешь оценить, какова по масштабу находка? — волновался Александр Павлович, которому вдруг стало почему-то очень обидно. Он предвкушал потрясение, триумф, общий их восторг, а Сева смотрел буднично, и никакого восторга в нем не замечалось.

— Находка, это точно. По-другому не скажешь, находка, — как-то очень вяло согласился он и принялся складывать работы снова в папку.

— И что? Тебе все равно, что у нас появился новый Матисс? — Саня не мог успокоиться, ему нужен был другой, настоящий отклик Севы, а не какая-то отговорка.

— Матисс есть Матисс, про нового ничего знаю, — сдержанно отозвался Сева.

Он продолжал молча складывать рисунки, сложил, завязал тесемочки на папке и вручил ее Виктору.

— Получите свое наследство, молодой человек.

Виктор встал с табуретки, взял в руки папку и стоял в недоумении, не зная, что ему делать. Уходить, что ли?

— Тебе что, Матисс не понравился? Или ты вообще его не любишь? — сердился Саня. — Скажи, с чего вдруг такая реакция?

Он не мог оставить дело вот так, без выяснения, он должен был докопаться до истины. Он так рассчитывал на Севу, на его энтузиазм, на помощь — и на тебе!

— Я не коммерсант, живописью не торгую, — ровно ответил Сева.

— Как это не торгуешь? — рассмеялся Саня. — Торгуешь. Картины свои продаешь? Продаешь.

— Не продаю! — резко ответил Сева.

И тут Саню осенило: его друг, Всеволод Андреевич Лисецкий, завидует! Живой художник завидует мертвому. Вернее, не так. Не художнику Матиссу он завидует, а лопоухому Витьку, который за доставшийся ему дуриком рисунок огребет сейчас кучу денег, а художник Лисецкий, — хороший художник, с искрой Божией, — свои картины продать не может. Не может наскрести денег, чтобы задуманный альбом издать. Работает как вол, а труд его никто не ценит. Живет уроками. С хлеба на квас перебивается, как, впрочем, все они при жизни, в том числе и Матисс. А после смерти пожалуйста — картины нарасхват, один рисуночек миллионы стоит. Справедливо это? Конечно, нет. Можно обидеться? Можно. А с другой стороны, не Виктор же в этом виноват. И вообще, мог бы Матиссу обрадоваться, а не о деньгах думать. Тоже мне художник! По большому счету Сане был непонятен Севин меркантилизм, он ждал от него бескорыстия. И сказал об этом другу совершенно откровенно: