Набросок к портрету Лало Куры - [3]

Самоучка, которого Биттрих вытащил из грязи и поставил перед камерой, – а остальное получилось настолько само собой, что в это трудно поверить. Пташка вибрировал, вибрировал – и вдруг, в зависимости от степени сопротивляемости зрителя, тот чувствовал себя пронзенным энергией этого человеческого ошметка, такого никудышного на вид. Такого невзрачного, такого тщедушного. И, как ни странно, несокрушимого. Актер порно в высшем смысле – в цикле колумбийских лент Биттриха. Он лучше всех мог изобразить покойника и лучше всех мог изобразить отсутствие. Только он один и остался в живых из тогдашних актеров Биттриха: в 1999 году был жив только Пташка Гомес. Остальные? Кого убили, кого свела в могилу болезнь. Самсон Фернандес умер от СПИДа. Праксидес Баррионуэво умер в Ойо, в Боготе. Эрнесто Сан Романа зарезали в сауне «Ареареа» в Медельине. Альварито Фуэнтес умер от СПИДа в тюрьме в Картаго. Один моложе другого, и у всех оснащение было что надо. Френка Морено застрелили в Панаме. Оскара Гильермо Монтеса застрелили в Пуэрто-Беррио. Давида Саласара по прозвищу Медведь застрелили в Пальмире. Разборки, сведение счетов или случайные стычки. Эвелио Латапиа повесился в гостиничном номере в Папайяне. Карлоса Хосе Сантелисеса неизвестные пырнули ножом в тупике в Маракайбо. Рейнальдо Эрмосилья пропал без вести в Эль-Прогресо в Гондурасе. Дионисио Аурелио Переса застрелили в каком-то кабаке в Мехико. Максимилиано Морет утонул в реке Мараньон. Фаллосы от двадцати пяти до тридцати сантиметров, а бывали такие огромные, что и вставать не могли. Молодые мулаты, негры, белые, индейцы, дети Латинской Америки, чье единственное богатство – пара яиц да член, закаленный невзгодами или наделенный чудесной силой благодаря невесть каким капризам природы. Тоску фаллосов Биттрих понял лучше любого другого. Я хочу сказать: тоску этих огромных фаллосов среди необъятности и отчаяния нашего континента. Вот, посмотрите на Оскара Гильермо Монтеса в сцене из фильма, который я уже успел позабыть: актер обнажен ниже пояса, между ног висит вялый уд, из которого капает семя. Уд темный и сморщенный, а капли – словно сверкающее молоко. За спиной актера открывается пейзаж: горы, ущелья, реки, леса, скалы, кучевые облака, возможно – город и вулкан и пустыня. Оскар Гильермо Монтес стоит на высоком холме, и ледяной ветерок ласково треплет прядку его волос. И это все. Похоже на стихотворение Таблады,[5] правда? Хотя никто из вас никогда ничего не слыхал про Табладу. Как, впрочем, и Биттрих, но на самом деле это не имеет никакого значения, ведь фильм существует – у меня даже где-то валяется кассета. И вот оно – одиночество, о котором я толковал. Невыразимый пейзаж и невыразимая фигура. Чего добивался Биттрих, когда снимал этот эпизод? Найти оправдание амнезии? Нашей амнезии? Запечатлеть утомленные глаза Оскара Гильермо? Или просто-напросто показать нам причинное место, не прошедшее обряд обрезания и испускающее капли спермы среди необъятности нашего континента? Или бесполезную мощь этих красавцев, бесстыдных и обреченных на заклание – на исчезновение среди необъятности хаоса? Кто знает. Только актер-любитель Пташка Гомес, чей прибор хорошо если дотягивал до восемнадцати сантиметров, был непостижим. Немец заигрывал со смертью – плевать ему было на смерть! Заигрывал с мутью одиночества и черными дырами, а вот с Пташкой он не хотел и не мог совладать. Непостижимый, неуправляемый, Пташка попадал в глазок камеры случайно, словно проходил мимо и остановился полюбопытствовать. И тут он начинал вибрировать, давая себе полную волю, и зрители, будь то одинокие онанисты или деловые люди, которые включали видео просто так, непонятно зачем, едва бросив пару взглядов на экран, попадали во власть того, что исходило от этого никудышного человечишки. Сок, вырабатываемый простатой, – единственная эманация Пташки Гомеса! И было в этом что-то такое, что не вмещалось в миропонимание немца. Поэтому Биттрих, когда появлялся Пташка Гомес, как правило, отказывался ото всех дополнительных эффектов – от музыки и разного рода звуков, не оставалось ничего, что отвлекало бы внимание зрителя от по-настоящему важного: непроницаемый Пташка Гомес, когда он сношает кого-то или его самого сношают, всегда, словно против собственной воли, вибрирует. Покровителям немца была глубоко отвратительна эта способность Гомеса, они предпочли бы, чтобы Пташка Гомес работал на центральном рынке, разгружая грузовики, чтобы его уездили там до смерти и чтобы потом он и вовсе исчез. Однако же сами они не сумели бы внятно объяснить, что именно им в нем не нравилось, только нутром чуяли, что этот тип способен приманить злую судьбу и посеять в сердцах тревогу. Порой, вспоминая детство, я раздумываю над тем, как относился Биттрих к своим покровителям. Наркоторговцев он уважал – в конце концов, у них были деньги, а Биттрих, как и положено европейцу, уважал деньги, надежный ориентир в царящем кругом хаосе. А коррумпированные военные и полицейские? Что думал о них он, немец, к тому же читавший книги по истории? До чего карикатурными они, должно быть, ему казались, как он, должно быть, над ними потешался – ночами, после очередной бурной встречи. Обезьяны в форме СС, ни больше ни меньше. И Биттрих, оставаясь дома один – окруженный видеокассетами и записями душераздирающих звуков, наверняка хохотал! Именно эти обезьяны с присущим им шестым чувством и мечтали выкинуть Пташку Гомеса из дела. И эти самодовольные и подлые обезьяны смели намекать ему, немецкому режиссеру, попавшему в вечное изгнание, кого он должен, а кого не должен нанимать. Представьте себе Биттриха после одного из таких обсуждений: в неосвещенном доме, расположенном в районе Эмпаладос, после того как все ушли, он сидит в одиночестве, пьет ром и курит мексиканские «Деликадос» в самой большой комнате, которая служит и студией и спальней. На столе стоят бумажные стаканчики с остатками виски. На телевизоре лежат две-три видеокассеты с последними фильмами киностудии «Олимп». Повсюду разбросаны блокноты и листы бумаги, заполненные цифрами – это гонорары, вознаграждения, премии. Деньги на текущие расходы. А в воздухе словно застыли слова комиссара полиции, офицера авиации, полковника службы военной разведки: мы не хотим больше терпеть здесь этого проклятого горевестника. У людей все внутри переворачивается, когда они видят его в наших фильмах. Людей раздражает, когда такой слизняк трахает наших девушек. И Биттрих не перебивал, не спорил, просто молча смотрел на них, а потом поступал по-своему. В конце концов, это были всего лишь порнофильмы, настоящую прибыль приносили им вовсе не они. Вот так Пташка Гомес и остался с нами, хотя у владельцев нашей студии его присутствие вызывало досаду. Пташка Гомес. Молчаливый и не слишком душевный тип, к которому наши девушки непонятно почему относились с особой нежностью. Все они по служебной, так сказать, надобности имели с ним дело, и у каждой он оставил по себе странный след в душе – что-то, что трудно определить и что манило к повторению. Я бы предположил, что быть с Пташкой было все равно что не быть ни с кем. Дорис даже какое-то время прожила с ним вместе, но ничего путного из этого не вышло. Дорис и Пташка: полгода между гостиницей «Аврора», где жил он, и квартирой на проспекте Освободителей. Это было слишком красиво, чтобы иметь продолжение, – понятно ведь, что натура исключительная не способна вытерпеть столько любви, столько совершенства, выпавшего ей по чистой случайности. Если бы у Дорис не было такого тела, и если бы она к тому же была немой, и если бы Пташка никогда не вибрировал… Во время съемок «Кокаина», одной из худших картин Биттриха, отношения их разладились. Но в любом случае Дорис и Пташка оставались друзьями до самого конца. Много лет спустя, когда все они были мертвы, я отыскал Пташку Гомеса. Он занимал крошечную квартирку – всего одна комната – в доме на улице, выходящей к морю, в Буэнавентуре. Он работал официантом в ресторане у отставного полицейского, заведение называлось «Чернила осьминога» – идеальное место для человека, который боялся быть обнаруженным. Из дома на работу, с работы домой, короткая остановка в лавке, где торгуют видеокассетами и где он обычно каждый день брал напрокат один-два фильма. Уолт Дисней и старые колумбийские, венесуэльские и мексиканские ленты. Каждый день – как часы. Из своего дома без лифта в ресторан, а оттуда, уже вечером, обратно к себе – с кассетами под мышкой. Он никогда не приносил домой никакой еды – только кассеты. И брал их непременно в одной и той же лавке – по дороге в ресторан или обратно, в лавке, которая представляла собой конуру три метра на три и была открыта восемнадцать часов в сутки. А искать я его начал потому, что случилась у меня такая прихоть, втемяшилось в голову. Начал искать и нашел в 1999 году – дело оказалось совсем нехитрым, недели хватило. Пташке тогда уже стукнуло сорок девять, а выглядел он лет на десять старше. Он ничуть не удивился, когда вошел вечером в свою квартиру и увидел меня, сидящего на кровати. Я сказал ему, кто я такой, напомнил, в каких фильмах он снимался с моей матерью и моей теткой. Пташка взял стул и, когда садился, уронил кассеты. Ты пришел, чтобы убить меня, Лалито, сказал он. На полу валялись фильмы с Игнасио Лопесом Тарсо и Мэттом Диллоном, двумя его любимыми актерами. Я напомнил ему времена «беременных фантазий». Мы оба улыбнулись. Я видел твою прозрачную, похожую на гусеницу долбалку, потому что глаза у меня были, знаешь ли, открыты, и они следили за твоим стеклянным глазом. Пташка кивнул, а потом хлюпнул носом. Ты всегда был умным мальчонкой, сказал он, и умным зародышем, зародышем с открытыми глазами, как ты сам теперь утверждаешь. Я видел тебя – вот что главное, сказал я. Там, внутри, ты сперва был розоватым, а потом сделался прозрачным, и ты наложил в штаны от удивления, Пташка. В ту пору ты ничего не боялся и двигался с такой скоростью, что только всякие маленькие твари и зародыши могли тебя видеть. Только пауки, гниды, площицы и зародыши. Пташка сидел опустив глаза. Я услышал его шепот: и так далее, и так далее. Потом он сказал: мне никогда не нравились фильмы такого рода, один-два еще куда ни шло, но столько – это преступление. Я во всех смыслах нормальный человек. И Дорис любил всем сердцем, а для твоей матери всегда был другом, когда ты был маленьким, я ни разу тебя не обидел. Помнишь? В этом бизнесе я мало что решал и никогда никого не предавал, никого не убивал. Приторговывал малость наркотиками, воровал по мелочи, как все, но, сам видишь, на отдых уйти не получилось. Потом он поднял с пола кассеты, поставил ту, что с Лопесом Тарсо, и, пока бежали кадры без звука, заплакал. Не плачь, Пташка, сказал я, не стоит того. Он уже не вибрировал. Или вибрировал совсем немного, и я, сидя на кровати, с жадностью утопающего вобрал в себя эти остатки энергии. Трудно вибрировать в такой крошечной квартире, когда запах куриного бульона пробивается сквозь все щели. Трудно уловить вибрацию, если глаза твои прикованы к Игнасио Лопесу Тарсо, который беззвучно жестикулирует. Глаза Лопеса Тарсо на черно-белом экране: как может сойтись в одном человеке столько простодушия и столько злобы? Хороший актер, я ткнул пальцем в экран, чтобы прервать молчание. Наша гордость, кивнул Пташка. Он был прав. Потом прошептал: и так далее, и так далее. Мразь! Мы довольно долго сидели, не проронив ни слова: Лопес Тарсо скользил по киношной истории, как рыба в брюхе у кита. Лица Конни, Моники и Дорис на несколько секунд сверкнули у меня в мозгу, а вибрация Пташки стала совсем нечувствительной. Я пришел не для того, чтобы убрать тебя, сказал я наконец. В те годы я был еще молод и избегал слова «убить». Я никогда не убивал: я покупал кому-то билет в один конец, вычеркивал, валил, рассыпал, делал пюре, крошил, усыплял, усмирял, рушил, обижал, прятал, повязывал шарф и дарил вечную улыбку, сдавал в архив, выблевывал. Сжигал. Но Пташку я не порешил, я хотел только увидеть его и поболтать с ним чуток. Почувствовать его тик-так и вспомнить собственное прошлое. Спасибо, Лалито, сказал он, потом встал и наполнил таз водой из кувшина. Точными, артистичными и покорными движениями он вымыл лицо и руки. Когда я был маленьким, Конни, Моника, Дорис, Биттрих, Пташка, Самсон Фернандес – все они называли меня Лалито. Лалито Кура играл с гусями и собаками во дворе дома преступления, который для меня был домом скуки, а иногда – домом удивления и счастья. Теперь мне некогда скучать, счастье затерялось в каком-то неведомом уголке земли, и осталось только удивление. Вечное удивление, удивление от трупов и от самых обычных людей вроде Пташки, который теперь благодарил меня. Я никогда не собирался убивать тебя, сказал я, у меня хранятся все твои фильмы, хотя, должен признаться, я не слишком-то часто их смотрю, только в особые минуты, но берегу как зеницу ока. Я коллекционер твоего киношного прошлого, сказал я. Пташка снова сел. Он уже не вибрировал: он украдкой смотрел фильм с Лопесом Тарсо, и в его спокойствии просвечивала невозмутимость скалы. Было два часа ночи, если верить будильнику у кровати. Прошлой ночью мне снилось, будто я застал Пташку голым и, пока вставлял ему, я кричал Пташке на ухо невнятные слова про какое-то спрятанное сокровище. Или про какой-то подземный город. Или про какого-то покойника, завернутого в бумаги, которые защищали его от разложения и от хода времени. Я даже не похлопал его по плечу. Я оставлю тебе денег, Пташка, чтобы ты мог бросить работу. Я куплю тебе все, что ты пожелаешь. Я увезу тебя туда, где ты сможешь спокойно смотреть фильмы с твоими любимыми актерами. Там, в Эмпаладосе, равных тебе не было. Каменная невозмутимость. Игнасио Лопес Тарсо и Пташка Гомес посмотрели на меня. Оба с умопомрачительной немотой. С глазами, полными доброты и страха, глазами зародышей, заблудившихся в бескрайности памяти. Зародышей и других крошечных существ с открытыми глазами. И поверьте, братки, на миг мне показалось, что вся квартира начала вибрировать. Потом я очень осторожно встал и ушел.