На заре земли Русской - [43]

С этими словами он обернулся к великому князю, доселе молча слушавшему бесстрастную перепалку:

— Знай, княже Ярослав Владимирович, что сын твой — предатель земли русской и изменник божий. Три солнцеворота назад лично с ним и с братьями его крест целовали на вечном мире и дружбе, а он по весне поход на Псков готовит через Менск и Полоцк. Смуту сеет в моем уделе, на что права ему никто не давал.

Изяслав побледнел и вскочил с изразцового трона…

— Это правда? — глухо спросил старый князь. Пристально вглядываясь в смущенное лицо сына, он крепко, до белизны в пальцах сжал узловатый посох. Изяслав не нашелся, что ответить, замер на месте, вцепившись одной рукой в резную спинку стула. Взгляд его, показавшийся каким-то будто бешеным, метался по широкой горнице. И вдруг он выдернул клинок из узких расписных ножен, коротко замахнулся, но Всеслав сильной и твердой рукой перехватил его запястье.

— Что ты делаешь? — тихо промолвил он. — В своем родном доме железом размахиваешь? Ты на кого руку поднял, на меня? Или на отца своего? Одумайся, Изяслав! Опомнись!

Он выпустил его, и княжич в бессильной злобе рухнул обратно на алый бархат, покрывающий сиденье трона. Опустив руку, Всеслав ненароком задел кубок с вином, стоявший на краю; золотая посуда опрокинулась, и темные бордовые дорожки, сливаясь и разливаясь, словно ручейки, побежали по чистой бересте. Все трое как завороженные смотрели на растекающееся вино: страшное это было зрелище, жуткое.

— Как кровь… — шепотом заметил Изяслав и вдруг снова вскинул голову, сверкая изумрудной зеленью глаз: — Не пролита она еще, но прольется, прольется, вот крест! За Киев, за Север, за все, за все ответишь, Всеслав Чародей!

— За что? — спокойно изумился тот. — Видят боги, я на чужие уделы не заглядывался и клятву крестную ни словом, ни делом не нарушил.

И снова обернулся к Ярославу:

— Выйдем, великий князь. Без него потолкуем.

Бросив полный сомнения и недоверия взгляд в сторону среднего сына, Ярослав Владимирович развернулся, горбясь, словно под тяжестью, и неспешно вышел из горницы. Всеслав, не оборачиваясь, направился за ним, и вскоре их шаги и приглушенные голоса стихли в галерее. Изяслав все так же сидел за столом, уронив голову на руки; выроненный клинок по-прежнему лежал подле него, а береста и шершавая поверхность дубового стола были залиты вином, точно кровавыми дорожками. И дерево впитывало влагу, словно пряча последствия спора и ссоры, скрывая от посторонних глаз: не каждый способен сразу догадаться о правде и понять, что на самом деле пролито — кровь или всего лишь вино.

Никогда еще Изяслав не чувствовал себя столь потерянным, разбитым, опозоренным. Отец не знал о готовящемся походе и, как рассчитывал княжич, узнал бы о нем только тогда, когда было бы уже поздно что бы то ни было останавливать и менять. Упрямый север давно должен покориться Киевской земле, признать Киев хозяином и отцом, но в Полоцке, Смоленске, Торопце были свои порядки, и старшинство южных уделов там не признавали. Новогородцы и вовсе жили своей жизнью, от всей Руси отдельной. И князь у них не правил, а только за оборону отвечал, и власть была в руках бояр, и все-то у них шло по-своему: гривны свои, не с киевской чеканкой, оружейные мастера свои, не обучавшиеся в Киеве, а вынесшие знания с далекого севера, даже церкви и храмы свои, на киевские и туровские непохожие — низкие, крепкие, приземистые, словно не тянущиеся к солнцу, к Богу. Массивные, точно крепостные, стены с грубой побелкой, ровные скаты крыш без куполов, короткие, без единого узора кресты на маленьких башенках — не храм Божий, а крепостица оборонная…

Случайно вспомнив о необычной постройке северных храмов, Изяслав вдвойне разозлился. Только об одном он позабыл: врагов у севера было много, кроме Киева и Турова. Литовцы и немцы, приходившие из-за оборонной черты, разоряли пограничные земли, и тогда любая крепкая каменная постройка становилась крепостью, а в белокаменных псковских, новгородских, ростовских храмах было убежище для тех, кто меч и лук в руках держать не мог. Изяслав подумал лишь об одном: что из-за неугомонных северян, которые не хотят следовать киевским традициям и продолжают кланяться своим лесным богам и глупым деревянным идолам, Киев к славной Византии приблизиться стыдится. Разве примут ромеи варваров-русичей, которые даже людей в свою веру обратить не могут, не словом, так огнем и мечом, как великий князь Владимир? Разве можно будет надеяться на помощь и дружбу за Русским морем, пока вся Русь православной и чистой не сделается?

Отец вернулся не скоро. О чем-то они долго говорили с гостем, и князь Ярослав вошел в светлицу помрачневший, с угрюмым и суровым взглядом. Изяслав, отставив перо и чернильницу, с почтительным поклоном поднялся ему навстречу, но старик только досадливо отмахнулся.

— Не время, Изяслав, — бросил он. — Не поклон показывает уважение. И не слово почтительное.

Княжич присел на край изразцового трона, чувствуя вину перед родителем и внимательно, напряженно заглядывая ему в лицо. Тот выглядел отстраненным и задумчивым.

— Мне тяжело думать, что киевский престол так скоро перейдет к тебе. Ты не готов. Не спорь, — властным предупреждающим жестом князь Ярослав приподнял руку, не давая сыну и рта раскрыть в свое оправдание. — С зимы, когда мы не сменили воеводу, когда позволили посадским голодать, я так думаю. Ты не поддержал моего решения, а после я и сдался, ведь Иван казался нам человеком верным и надежным. Мне трудно забыть, как хорошие, честные люди шли побираться из-за того, что по его слову и по нашему с тобой согласию за хлеб и соль стали спрашивать по ногате. Мне трудно забыть того мальчика, сына моего кметя, с которым мы — да, именно мы — поступили несправедливо. После того случая он пропал… А сколько таких раньше бывало! Сколько, Изяслав, скажи? Сколько еще людям терпеть голод и боль, потому что я и ты боимся сменить привычный уклад?