На заре земли Русской - [37]

Но не только болезнь измучила душу юного брата Анисима. Даже принеся обеты и клятву быть во всем честным со своим духовным отцом, он что-то скрывал, и ни исповедь, ни просьбы не заставили его открыться. Что-то еще не отпускало его, словно не позволяло до конца доверить себя Богу, и как-то ночью, после молитвы, он не торопился подняться с колен. Стоял молча, перебирая уже ненужные четки, и удрученно смотрел на светлые, умиротворенные лики Иисуса и Богородицы, точно пытался углядеть ответ на свою тайну. Отец Феодосий, видя это, подошел к мальчику, как обычно, положил ладонь ему на макушку, гладя золотистые пряди:

— Исповедуйся, сыне, коли есть нужда. Заутреню ждать необязательно.

Послушник долго молчал, теребил деревянные бусины на шнурке, шмыгал носом. Чувствовал тепло, исходящее от рук духовного отца, от горящих вокруг свеч…

— Один грех я никому не открыл, да и тебе, отче, стыжусь сказать, — наконец промолвил он едва слышно. — То давно было, еще в вересень-месяц. Я не признался в одной вине, а другой за меня понес наказание. Не знаю, где он, жив ли он вовсе. Раньше частенько встречал его на Подоле, а потом больше не видел. Знаю, что его семья полувиру платила за ущерб, а о нем самом не слыхал ничего. Это я поджег воеводино подворье… — как в воду прыгнул Зорька, договорив почти шепотом, и по привычке сжался и даже закрыл глаза, ожидая кары.

Отец Феодосий тоже молчал, и в маленькой келье, освещенной золотом свечей, ненадолго повисла гнетущая тишина. Кто бы мог подумать, что этот мальчишка, на вид тихий и послушный, был таким бесенком? Впрочем, Феодосий чего-то такого и ожидал. Мелких грехов никто не стыдится, от них избавиться — как оправиться от легкой хвори, а вот чтобы признаться в большем, на то сила нужна. Признание своей вины — первый шаг к покаянию и искуплению.

— Зачем же ты это сделал? — вздохнул инок. Зорька только пожал плечами.

— Отомстить хотел за свой позор… Я не знал, не знал, что так обернется! — в порыве он схватил монаха за руку и заглянул ему в глаза, словно пытаясь понять, есть ли его словам вера. — Как мне прощенья просить у него да у Бога? Как теперь молиться, кому? Помоги мне, отче!

Не высвобождая руки, монах другой рукой взял мальчика за подбородок, чуть приподнял ему голову, заглянул в глаза. Взгляд Зорькиных темных глаз не был ни злым, ни колючим, наоборот, в нем читалось искреннее сожаление.

— Простит он меня, отче? Сможет ли забыть? — тихо выдохнул парнишка.

— Прощение, сынок, — это рубаха с заплатками. Прореха закроется, но следы-шрамы останутся. Носить ту рубаху ты сможешь, да каждый раз заплаты будешь видеть, как напоминание. А там уже каков человек: сможет жить с этими шрамами, не надрывая их, значит, простит. Но хорошо, что ты признался: все легче будет.

Сильной рукой отец Феодосий приклонил голову мальчика, накрыл его полой епитрахили, перекрестил.

— Приими, Боже, покаяние отрока Анисима.

* * *

Изяслав действительно собирался уже уезжать из стольного города в свой Туровский удел, и Андрей едва застал его вовремя. В день, когда полочане приехали, им пришлось искать ночлег и пару хороших плотников, чтобы те починили подводы, сломанные в ходе драки. Сам же боярин пошел на княжий двор: дожидаться, пока Изяслав его примет.

Тот не знал, с кем придется говорить, и велел позволить гостю войти. В главной горнице, широкой, как целая дружинная изба, было просторно и очень тихо; вечерняя заря заливала белые изразцы румяными бликами, из приоткрытого окна тянуло северной прохладой, повсюду пахло вином и хлебом, со двора доносились голоса челяди и прочих княжьих людей. Терем великого князя совсем не был схож с тем, что Андрей привык видеть в Полоцке: Всеслав хоть и баловал молодую жену дорогими подарками — парчой, мехами да золотыми и серебряными побрякушками, для себя роскоши не жаловал, и полоцкий терем от других построек отличался разве что высотой, широким двором, алыми резными наличниками, чистыми слюдяными окнами. А здесь, в Киеве, все было совсем иначе, и терем походил на заморский царьградский дворец, так что полоцкий боярин сперва даже заробел входить в горницу. Все было вызолочено, точно на праздник. Изразцы на арках, образа в жемчужных ризах, золотые кубки, перстни и ножны на низком дубовом столе…

Изяслав поднялся ему навстречу. Невысокий, стройный, как гибкий тростник, чуть востроносый. С тонких, слегка приоткрытых губ вот-вот слетит невольный смех. Тонкие, бледные пальцы красивой и холеной руки его пробежались вдоль золоченых пуговиц, застегнули фибулу на рубахе с яркой вышивкой. Не по-славянски длинные и зачесанные назад черные кудри перехватывал тонкий золотой обруч.

— Говори, боярин, как имя твое? — голос у молодого князя был ему под стать: мягкий, глуховатый, вкрадчивый. — Какую нужду имеешь?

— Да вот, княже Изяслав Ярославич, имя мне Андрей, Онуфриев сын, сам я из земли полоцкой, а в Киев приехал — на тебя поглядеть хотел, тебе поклониться.

— Поклониться? — Изяслав прохладно улыбнулся одними губами. — Ну, вот и поклонился. Неужто только ради этого?

Они сели за стол. Княжеский стольник, верткий веснушчатый паренек, живо принес хлеба, свежей жареной дичи, два кувшина воды и пива. Изяслав принял гостя достойно, явно давая понять, что к полочанам якобы никакой вражды у него нет. Но Андрей ждал подвоха и видел его во всем: в нарочито-спокойных речах молодого князя, в его радушном приеме, в том, что он больше слушал, а говорить исподволь заставлял его самого.