На заре земли Русской - [36]

И у мальчишки от этого негромкого и ласкового слова дрогнуло что-то внутри, будто сердце быстрей забилось. Тяжелой, крепкой ладонью Феодосий медленно гладил его по жестким растрепанным вихрам, утешая, как родного. К горлу подкатил комок, глаза вдруг наполнились светлыми слезами радости и облегчения, и Зорька еще ниже опустил голову, чтобы никто не видел, как он плачет.

Глава 10

Бог мудрый, яко Отец чадолюбивый,

зря твое смирение и истинное покаяние,

чадо, яко блуднаго сына приемлет.

Тропарь о Блудном сыне

Зима сменила осень тихо и незаметно. Пришла, мягко ступая по первому снегу белоснежными кошачьими лапами, сонно потянулась и свернулась пушистыми сугробами у крылечка, зябко закуталась в северный ветер, посыпалась мелкими белыми крупицами из темных тяжелых туч. Ясные дни стали короче и реже, темнело рано, люди сменяли холщовые порты и рубахи на теплые фуфайки, телогрейки, те, кто побогаче — на подбитые мехом алые и синие свитки. И лишь в обители все оставалось по-прежнему: иноки жили в подземных пещерах-кельях, где едва одному человеку хватало места развернуться, проводили дни и ночи в труде и неустанных молитвах, служили литургии и воскресные празднества.

Паренек, которого подобрал и выходил отец Феодосий, после долгой и тяжелой болезни быстро шел на поправку. Он словно изменился за эти дни и стал совсем другим: тихим, молчаливым, покорным, ни одного привычно резкого слова не было слышно от него. Во всем слушался отца-инока, всюду ходил за ним, с ним же и жил в келье, и молился. Братия приняла его, как своего, и никто не смел воспротивиться решению отца Феодосия, бывшего ученика и воспитанника затворника и паломника Антония Печерского.

Остаться в обители Зорька захотел сам. Однажды один из иноков увидел, как он рисует веточкой на снегу: ровные, четкие линии, в которых явственно проступали человеческие черты. Брат постоял, поглядел, любуясь, а после привел и самого отца Феодосия. Тот предложил обучить его изографии: рука у него твердая, глаз зоркий, а божьим трудом он всегда сыт будет. Недолго думая, Зорька согласился, но для этого необходимо было принять постриг и стать послушником Киево-Печерского монастыря: трудником он считался бы, пока учился, и не пришлось бы ждать три лишних солнцеворота.

Мать, узнав об этом его решении, не воспротивилась, пожалуй, даже наоборот: сердце ее осветила радость за сына, который наконец отыскал путь к Богу, пусть даже решил уйти от мира. Сама она, вдова с двумя маленькими дочерьми на руках, на собственное счастье уже и не надеялась, и счастье ее было в детях, которые взрослеют, ступая на верную, прямую дорожку.

И так Зорька стал послушником и учеником мастера-изографа, цареградца Дениса. Постриг стал для него истинным началом новой жизни: трижды инок подносил ему ножницы, трижды юноша подавал их отцу Феодосию, тот дважды бросал их наземь и только на третий раз принял. Зорька опустился на колени, упал ниц, раскинув руки, и Феодосий, медленно осеняя его крестными знамениями, спросил нараспев:

— Пребудеши ли в монастыре и в постничестве до последнего дыхания?

— Ей, Богу содействующу, честной отче, — отвечал юноша по заученному без запинки.

— Хранише ли себе самаго в девстве и целомудрии и благоговении?

— Ей, Богу содействующу, честной отче.

— Хранише ли даже до смерти послушание к настоятелю и ко всей во Христе братии?

— Ей, Богу содействующу, честной отче.

И после того, как первые и самые важные обеты были принесены, несколько золотистых прядей упали кругом с головы юноши, и тот, поднявшись с колен, ощутил новое, доселе неведомое чувство, которое заполняло его сердце теплом и светом, и чувство это было совсем взрослым, почти священным и необыкновенно радостным. Серая холщовая рубаха сменилась на черную рясу, наглухо застегнутую на все пуговки, поверх нее лег простой деревянный наперсный крест на черном витом шнурке, инок подал четки и горящую свечу, и Зорька принял малую схиму с именем Анисим.

Денис, старый мастер-изограф, живший при монастыре, взялся обучать мальчика с самых азов. И юный брат Анисим с утра до вечера терпеливо и старательно выводил на вощеных липовых дощечках стилом простые фигуры, затирая неудачные куском грубой ткани. Сами лики писать ему не доверяли, поначалу нужно было выучиться, да он и не торопил время. В братии поговаривали, что сам Господь водит рукой мальчишки: только вчера ничего не умеючи, он быстро схватывал, и вскоре мастер уже взял его в помощники, учил покрывать тонкие дощечки темперой и левкасом, рассказывал, каким цветом что следует писать. И пусть первые попытки оставляли желать лучшего, он не отчаивался.

Нищенская, голодная жизнь научила парнишку многому, не забылась, хоть и осталась позади. Он был очень терпеливым, мог часами сидеть на одном месте, выполняя скучную, монотонную работу с дощечками, не был похож на своих быстрых, живых и любопытных сверстников, казался спокойнее и старше. Болезнь сильно сказалась на его некогда крепком здоровье, теперь любой ветерок мог обернуться для него простудой, случайные царапины и ссадины долго не заживали. Однажды мастеру случилось ударить его за испорченный, застывший левкас, и у мальчишки долго не останавливалась кровь из носа. Больше на него руку не поднимали, но, видно, последний день на киевской ярмарке что-то надломил в упругом стержне закаленного жизнью волчонка, превратил шустрого, сильного паренька в тихого, слабого монастырского послушника.