На заре земли Русской - [32]

Стемка побледнел и замолчал. Противно было видеть сапоги Берестня на ногах у Данилки, хотя ничего в этом не было, парня все равно передернуло от одной мысли о том, что здесь и вправду все безбожники, заботятся о живых, а для мертвых у них памяти нет.

Потом Левка, Грач и еще двое опустили тела в глубокую яму, забросали мерзлыми комьями земли, воткнули в снег ветку. Кто-то из разбойников, стоявших чуть поодаль, все-таки перекрестился: мелко, поспешно, почти незаметно, но потом за ними повторили и другие, кто еще хоть немного веровал, и кто-то даже снял свой простой нательный крест и положил его на могилу.

— Нет у нас батюшки, да им и не нужно. Столько грехов, сколько на каждом из нас, всю жизнь отмаливать — и то не отмоешься, — вздохнул старик Лют. — Об одном только Иван просил: чтоб по смерти его отдали атаманский чекан сыну, коли будет. А кроме Сокола, роднее сына у него не было.

Стемка вздрогнул, услышав свое прозвище. Сына? За три с небольшим луны он успел сдружиться с некоторыми, но чтобы так…

— Бери, Стемир Афанасьич, — Лют поднял с земли чекан с деревянной ручкой, изрезанной витиеватым узором, и протянул ему, впервые назвав по имени и отчеству. — Тебе новым атаманом быть, как Иван завещал.

— Но других достойных много, — возразил Стемка. — Я среди вас никто. Да и годков мне мало, едва второй десяток не миновал.

— Не спорь, — сурово оборвал его старик. — Или волю покойного не исполнишь?

Стемка опустил голову, уставился в землю. Снег набился в короткую низкую обувку, растаял холодными грязными лужицами и остудил вощеные башмаки. Один уже каши просил, починить бы… Парнишка так и смотрел в землю и на носки своих кожаных башмаков, пока кругом слышались одобрительные выкрики, и не понимал до конца, чем заслужил такое. Честь ли, ношу ли тяжкую? Ведь это не звери, не дети малые — люди, каждый сам по себе, и в то же время все горой за каждого. А чтобы за собой их вести, не давать упасть еще ниже и дать им то, что они просят — твердую властную руку и светлую разумную голову — он не был уверен, что сможет. Неужто атаман покойный так опрометчиво рассудил?

За сына считал, любил отечески невесть за что, за какие дела. С самого первого дня незаметно было его простое грубоватое покровительство, но Стемка и сам к нему привык и привязался. Не сыновней любовью и не дружбой — сколько ни ломал себя, сколько ни пытался протянуть руку в ответ, никак не мог, — а другим чувством, доселе неведомым, но неразрывно крепким. И другие это понимали и оттого не возражали против Стемкиного атаманства: видать, не плохой человек и не слабый, такого бы Иван Игнатьич к себе не принял, сразу бы разглядел, в ком есть толк, в ком его вовек не будет. И потому, отступив от могил притихшей толпой, низко, до земли, поклонились, сняв рваные мохнатые шапки. Левка Косой не хмурил брови, будто посветлел лицом, выпрямившись — признал. Старый Лют, хмуро глядя из-под густой седой копны спутанных волос, спокойно молчал — тоже признал. И никто не задал ни вопроса: Сокол — значит, Сокол. Так покойный атаман Красный хотел, так тому и быть.

— Был у него сын, да погиб, не дожил до твоих годков, — рассказывал вечером у костра Лют. — На тебя больно похож, светлоглазый, да молчун, ничем не проймешь. Одним словом, вылитый ты. То-то Ванькино сердце и дрогнуло, когда он тебя увидал. Оттаяло. Сперва пожалел, а потом понял, что ты хорош, и за своего признал. Он хоть в Бога и веровал, а киян не любил до смерти, да приказал тебя не трогать. Мы и сами сперва гадали, а потом узнали тебя и поняли. Больше тут сказывать и нечего, — беловолосый старик развел руками, крякнул, приподнимаясь, подкинул дров в костер. С радостным похрустыванием огонь набросился на лакомство.

— Я ж для вас молод еще, — все так же недоверчиво отозвался Стемка. Огонь не обжигал, только согревал ласково и весело замерзшие руки, а земля стала уже холодной и тянула тепло к себе. — Мне семнадцать.

— Ну так что с того, что семнадцать? — вдруг сипло, по-совиному расхохотался старик. — Семнадцать не семь, чай, не малой, топор в руках держать умеешь! Ванюха был на один солнцеворот всего тебя старше, когда атаманство принял. Ступай-ка ты спать, утро вечера, оно того, мудренее, что ль…

Отойдя от костров подальше, в холодную осеннюю тень, Стемка укутался в меховую свитку, забрался на свою лежанку из веток, покрытую плотным обрывком ткани, и отвернулся от света, уткнулся лицом в мягкие сосновые лапы, пахнущие терпкой смолой и хвоей. Словно один остался в целом мире: семья была, атаман был, друг и отец второй, Марьяшка была, теперь вот никого нет. И возвращаться некуда и не к кому: для родных он теперь чужой, Марьяша для него навеки потеряна, атамана не стало давеча. А все эти люди, разбойники, станичники, что ему в ноги кланялись… Их дружбу еще заслужить надо. Чтоб любили так же, как Ивана Игнатьича, слушались и почитали. Где ему, юнцу, с ними справиться? И надо ведь было так нарваться на них! Сейчас бы добрался до Полоцка, поклонился князю Всеславу, признался бы ему во всем, как есть, а там, глядишь, и остался бы мастером-оружейником, жил бы себе тихо, как все.